Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

— А я — чё? — удивился старший. — Я ничё! Пусть живет. Мне не жалко!

Только, может быть, сейчас я разглядел их повнимательнее. Оба в серых пуловерчиках, рубашечьи воротники навыпуск. Джинсики и кроссовки с одного прилавка. Да и сам-то они — из одной печки пирожки: румяные, со светлыми чёлочками. Пока улыбаются — ничего. Но если их разозлить, наверное, выйдут чистые хулиганы.

У хулиганов не было условий показать свои способности. Где тут разгуляешься? Комната о двух окнах, кровать, на которой я лежу, коврик. Ну там зеркало на стене и под ним целый склад разных мишек, мышек, обезьянок, собак, лягушек и всякого другого неживого зверья.

Братья будто только их заметили. Ринулись, словно малыши. Стали за собак рычать, за кошек мяукать, за лягушек квакать. И хлопать ими друг о друга. Изо всех сил. Война началась.

Сначала они просто лупились игрушками, потом стали их расшвыривать, и я сначала попробовал смеяться, чтобы разделить их радость. Но весело-то мне совершенно не было.

А мой смех, похоже, их ободрил, и они стали игрушками кидаться. Слоник зацепил абажур и закачал лампу надо мной — она летала с каким-то опасным звуком. Наверное, угрожала упасть. Но Серёгу и Петруху это совершенно не трогало. Они раскидали мое игрушечное царство во все углы. Кто-то из моих любимцев даже на шкаф залетел. Кажется, это был розовый поросёнок.

Пару раз досталось мне. Один раз слегка. Лёгким касанием зацепил меня серый плюшевый конёк-горбунок, не очень-то большого размера и веса. А вот маленький, но твёрдый лягушонок врезался прямо в глаз, и я невольно вскрикнул.

Дверь растворилась, на пороге была Бабушка. Вид у неё был совершенно ошеломлённый. Не привыкла она к таким детским шалостям.

Но Бабушка оставалась философской даже в таком положении.

Она мельком взглянула на развал и воскликнула:

— Ну что это за Батрахомиомахия!

Я, слегка ошарашенный боем прихожих братков и чуточку контуженный лягушонком, понял, что Бабушка обозвала братьев мафией.

Однако, еще до наступления сумерек, после того как Бабушка сложила моё царство в прежнем порядке, выяснилось, что Батрахомиомахия — это война мышей и лягушек. Была такая поэма. Её ещё в Древней Греции сочинили.

Я подумал-подумал и перед сном прочитал Бабушке такие стихи:

Она долго хохотала. Так что тот психопатический визит закончился не так Уж страшно.

Однажды весенним вечером мы собрались погулять во дворе. Я — покататься на своём электромобиле, а Папа с Бабушкой просто походить. Или только постоять.

Но оказалось, что гулять нельзя.

Прошел мелкий, но тёплый дождь, и кто бы, вы думали выбрался погулять раньше нас? Червячки!

Их были десятки! А может, сотни! Розовые, тонкие и толстые, уже, похоже, немолодые — все они растянулись на асфальте. И нежились, растягиваясь от удовольствия.

Дождик продолжал моросить, и они наслаждались, едва шевелясь. Никуда не ползли, не торопились, не собирались исчезать.

И тут Бабушка с выражением проговорила:

— А вы на земле проживаете, как черви слепые живут — ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют.

— Это ты про нас говоришь? — спросил я Бабушку.

Она рассмеялась, крикнула:

— Нет!

И сделала невероятное.

Она стала наклоняться и собирать червяков. Прямо рукой. Я даже закричал, за неё испугавшись. Ну может быть, удивившись.

Она выпрямилась и ответила на мой испуг:

— Это, может, самые чистые существа! Они выбрались принять душ — лёгкий дождик. Сильный дождь, какой-нибудь ливень — не для них! И вообще! Червячки — это чернорабочие. Шахтёры. Они всю жизнь под землёй. Перерабатывают почву. Делают её рыхлой. Удобной для растений.

Она говорила и всё время наклонялась. Подбирала новых и новых. А набрав полную ладонь, бросала на землю.

— Им не больно? — спросил я.

— Нет! — весело ответила Бабушка. — Они вообще совершенно замечательные! Например, земляного червячка можно разрезать надвое. И каждая половинка будет жить дальше. Они совершенно слепые, но всё прекрасно чувствуют. Когда холодно — засыпают, а потеплеет — просыпаются. Червячьему роду — миллиарды лет. Они живут на земле намного дольше человека!

— И нас еще съедают! — это произнес Папа. Без всякого, при этом, выражения.

— Как это? — спросил я наивно.

— Ну как? — ответил он. — Там, под землей! Мы же все там окажемся.

Что-то я раньше на такие темы не рассуждал. Спросил:

— И я?

Папа закашлялся, а Бабушка выпрямилась с полной ладошкой розовых червячков и воскликнула:

— Только человеку, как они живут, жить всё-таки не стоит!

Тут они оба замолчали. Что делал Папа у меня за спиной, я не видел. А Бабушка по-прежнему наклонилась в своем поношенном пальто к асфальту. Сказала совершенно неожиданно:

— Во всяком случае, я им не дамся.

— Как это? — удивился теперь Папа из-за моей спины.

— А вот так, — ответила она, распрямляясь и весело глядя на него. — Завещаю тебе меня сжечь.

Я тоже хотел спросить: «Как это?», но Папа меня опередил:

— Тогда и меня! — воскликнул он.

— Ну и договорились! — слегка сердито сказала Бабушка. — Завёл, называется, разговор!

Теперь всё-таки настала моя очередь.

— С кем это вы оба договорились? — спросил я. — И о чём? С червячками, что ли?

— С ними как раз не договорились, — буркнула философская Бабушка. — Друг с другом, наверное. А может, с тобой.

И весело посмотрела на меня, рукой махнула: мол, поезжай.

И я поехал по асфальтовой дорожке между берёз и невысоких фонарей, где горели неяркие лампочки.

Я очень хорошо запомнил это время: конец апреля.

Тепло. Над землёй лёгкий, такой кисейный туман. А сквозь него на нас смотрит тонкий-тонкий, будто только выкованный серебряный месяц.

Он смотрит на нас ласково, нежно — ведь все мы для него, наверное, маленькие несмышленые существа, не знающие ничего самого важного — люди старые и малые, червячки, вылезшие было принять душ из дождика, который взял и перестал, птицы, поющие на разные голоса.

Мы гуляли допоздна по асфальтовой дорожке. Пока месяц станет резким и ясным на фоне тёмно-синего неба, а птицы вдруг все разом возьмут и замолкнут.

Бабушка шептала нам с Папой:

— Подойдите. Послушайте.

Мы стояли, затаив дыхание. Дожидались волшебного мгновения. Когда вдруг и враз умолкли все птицы.

Настала тишина.

Потом вернулась Мама.

Она очень странно приехала из заграничного отпуска. Позвонила Папе по мобильнику. И он вышел из дома в сад, чтобы никто не слышал его ответов. Или вопросов?

Оказалось, что Мама уже в городе. Ночует в нашей квартире, потому что ей очень некогда. Обещала приехать, как только освободится.

Эти ее слова передал мне Папа. Он присел на краешек моей кровати. И выглядел очень расстроенным. Каким-то разбитым. Потом и вовсе повесил голову.

— Не горюй, — сказал я ему. — Вдруг и правда, что-то такое у неё срочное. Она же всё-таки — ого-го!

Я хотел его рассмешить. Но он только грустно повторил:

— Ого-го!

Мама приехала через два дня, с порога стала громко смеяться и рассказывать, что сдавала какой-то отчёт. Почти экзамен.

Ко мне вошла с ворохом подарков — несколько пакетов сразу протягивала перед собой. Но я протянул руки не к ним, а к ней, чтобы обнять. Она почему-то не поняла. Она всё пакеты мне протягивала.

Потом мы стали разговаривать. Вчетвером. Но это просто так говорится, потому что Папа и Бабушка молчали, а я слушал. Говорила только Мама.

Она рассказывала про море, и Бабушка вздыхала, а я знал, о чём: вот бы туда нашего Мальчика. Она ведь без Мамы не раз повторяла эту фразу.

Мама рассказывала про кипарисы — такие высокие стройные деревья, про рестораны и кого и как она там повстречала.

Получалось так, что она везде была одна, ну я и спросил:

— Почему же ты не взяла Папу?

Но он не дал ей ответить:

— Что значит — «не взяла»? — возмущенно сказал он, не глядя на меня, а значит, и не мне отвечал. — Я же не чемодан. Не зонтик, например. И кто бы остался с тобой? — наконец взглянул на меня.

— Ну и его взяла бы! — пробурчала Бабушка.

— Ну ладно вам, ладно меня пилить! — воскликнула Мама каким-то уравновешенным, хотя и громким голосом: — Мы и так тут все засиделись. Считайте, я проложила дорожку! Узнала! Теперь поедем все.

— Когда? — спросил я, наверное, от имени всех.

— Как только ты поправишься! — воскликнула Мама. — А то ведь может наступить осложнение.

После этих слов я постарался натянуть на себя одеяло. Спрятаться. Как от тех, похожих друг на друга, братьев-разбойников.