Эдуард Веркин - Герда

– Дээмбэ? – переспросил я. – Это… Демобилизован, кажется… Пойдем лучше.

Мне захотелось поскорее выбраться из этого Горевого, я зашагал быстрее, так что Алька за мной едва поспевала. Идти становилось все сложнее и сложнее, сухая трава делалась все выше и гуще, так что мы в чем-то уже не шли, а продавливались, я первым, Алька за мной. Надо было повернуть, это давно было ясно, но во мне проснулось тупое упрямство, и я пер и пер вперед, я вообще поворачивать не люблю, у нас это тоже семейное. Алька тоже такая. С Алькой у нас, кстати, вполне взаимопонимание. В кино иногда даже вместе ходим.

– Гош. – Алька схватила меня за мизинец на левой руке и чуть его не вывернула, хрустнуло.

– Ты чего?! – остановился я.

– Назад оглянись.

Я оглянулся.

Пугало.

Оно стояло прямо посреди улицы, метрах в пятидесяти от нас.

– Мама… – прошептала Алька.

Не сразу понял, что это не пугало, а человек, слишком уж неестественно он стоял, как… Точно аршин проглотил, так, кажется, в книжках писали. Проглотил он этот аршин и теперь стал жить с ним. Ну, или не жить.

Жить, пугало шевельнулось и сделало шаг в нашу сторону.

– Мама… – прошептала Алька громче.

И уронила телефон.

Прямо в траву. Телефон пропал, растворился среди серых грязных стеблей. Нет бы купить обычный себе девчачий телефон, розовенький или там серебряный, с кристалликами, или с бисером, или с напылением каким, ну, чтобы блестело – так нет. Ей этого гламура не надобно, ей серьез и функционал подавай, водонепроницаемый в камуфляжном исполнении. Вот оно, камуфляжное исполнение, бульк в траву, и найти не можем. А телефон нужен.

Я достал свой.

У меня старый, синий такой, в виде телефонной трубки, отец мне подарил почти восемь лет назад, и ничего, как новенький. Стильный, как достаю, так все на меня смотрят, завидуют. Продать уже три раза предлагали, причем захорошо, можно новенький смарт купить. А я не продаю, во-первых, мне самому нравится, а во-вторых, я точно знаю, что он будет только дорожать.

Правильный телефон, если упадет, найти будет просто.

Один недостаток, экран слишком маленький и темный, не подсвечивается изнутри, и трудно на нем что-то разобрать, вот сейчас я совсем ничего не мог разобрать – есть связь – нет связи, вертел и так и сяк, и ничего.

– Побежали, – прошептала Алька. – Побежали.

Видимо, это было третьей ошибкой.

Надо идти навстречу, потом я понял. Это была простая, незамысловатая схема, по которой работают все хищники. Один загоняет, другие дожидаются в засаде… Я его и не заметил даже. Слева, на краю зрения мелькнуло, и я упал.

Не понял как. Просто колени подогнулись, и я ухнул лицом в землю. Меня ударили трубой, куда-то в область загривка. Сильно так ударили и, видимо, умело, так что я не успел почувствовать боль. Просто падение и темнота.

Открыл глаза.

Кричала Алька.

Громко. Визжала еще. Только не так, как обычно она визжит, а…

По-настоящему. С ужасом.

Я перевернулся на бок и сел, попробовал повернуть голову, чтобы увидеть Альку, но шея совсем крутилась. Увидел.

Я увидел и начал подниматься, потому что это было…

Они. Один держал за руку Альку. А она пыталась вырваться, дергаясь чуть ли не с разбега. Кричала.

А остальные стояли, смотрели на нее. Я вдруг понял, что им совсем не нужны деньги. Телефоны. Шмотки. Это было другое совсем, это было уже за жизнь, если я сейчас не поднимусь, мы не будем жить. Мы умрем. Нас убьют. Потом оттащат к лесу, бросят в канаву и засыплют мусором, и нас уже не найдут. Потому что сломался автобус. Потому что тетка крикнула на Мишку, и он не успел сказать, что сюда нельзя ходить…

Стечение обстоятельств. Невезение. Смерть.

Они стояли и смотрели. Обычные такие бомжи, я иногда таких видел, на вокзале, или на улице, они мне всегда казались какими-то пришельцами, чужаками, выброшенными на землю с альфы Центавра.

Я попробовал подняться. Ближний ко мне повернулся, я успел заметить в его руках обрезок ржавой трубы, потом эта труба угодила мне в плечо и в подбородок, я упал снова.

Тут же сверху навалилось что-то, теплое и вонючее, тяжелое, я попробовал дернуться и не смог сдвинуться. Рванулся и никак, точно меня вдавили в трясину.

Заорал и почти сразу начал задыхаться.

От того, что мне давили локтем на горло, а больше, наверное, от вони. Она была нечеловеческая, медвежья, я слышал такую в зоопарке, наверное, самый отвратительный запах, в пять раз хуже дохлой кошки.

Он оказался неожиданно сильным. Я никак не мог его скинуть с себя, как ни старался, видимо, у него была борцовская практика. Плюс подлый прием грязной уличной драки – коленом он умудрялся давить мне в пах.

Больно. Так не было больно никогда в жизни, даже когда мне вырезали без наркоза вросший фурункул. А тогда я плакал.

Я и сейчас плакал, только не от боли, а от бессилия. От ярости.

Слышал, как кричала Алька.

Нет. Нет, нет. Не надо. Не надо.

Он давил. На горло. С удовольствием. С желанием убить, иначе так не давят.

Хуже всего была безнадега. Я понимал, что это все. Что я не поднимусь. Что бордовое марево уже начало растекаться перед глазами, и я чувствовал, как уходит желание жить. Я успокаивался.

И в этом спокойствии, в затухающем пульсе я смог разглядеть его лицо. Загорелое, в крупных черных точках, с желтыми глазами и с грязными железными зубами, со слюной, которая стекала у него по подбородку и капала прямо мне на лоб.

Всё.

Алька. Твари.

Всё.

Локоть убрался с моего горла. В мозгу у меня прояснилось, и я увидел, как в глазах бомжа вспыхнула боль. Зрачки разбежались в стороны, почернели, бомж отвалился в сторону и пополз. Странно так, ногами вперед, на брюхе, в траву, цепляясь пальцами за землю, точно его кто-то тащил, рывками, как бы заглатывая.

Как в фильме ужасов. Но он мне был совсем не интересен, я снова смог осмотреться, я дотянулся до трубы и стиснул ее.

Теперь у меня в руках было оружие. И я знал, что я его использую.

Бомж прижимал Альку к земле, левой рукой держал ее запястья, правой пытался сорвать куртку, а двое так же безразлично смотрели. Не помогали, точно зная, что и один с ней справится. Молча.

Только сейчас я понял, что они молчали. Вообще ни звука не издавали, из звуков были только крики Альки, но они их, кажется, не напрягали, глушь, кричи не кричи, ничего не выкричишь.

Я захрипел и пополз на помощь. Бомжи отступили, а тот, что давил Альку, повернулся в мою сторону и распрямился, отпустив Алькины руки.

Что-то серое пролетело мимо меня.

Пес.

Собака.

Вцепилась в руку бомжа, увела его в сторону, уронила, стащила с Альки. Алька поползла к забору.

Бомж попытался подняться, однако собака не позволила этого сделать. Едва он чуть приподнялся, собака уложила его обратно. Укус в лодыжку, укус в другую, в колено, все.

Следующий.

Быстро, почти незаметно для глаза, смыкались челюсти, клыки рвали одежду, кожу и мясо, и бомж послушно сжимался в комок, пряча голову, руки и ноги, подставляя спину. Тогда собака отставала и возвращалась к другому, к тому, кто осмеливался пошевелиться. И снова челюсти. И зубы. И все это молча.

Остальные исчезли, только что были – и все, пустота.

Алька выла. Сидела и выла, вытирая о землю руки.

Я поднялся на ноги. Качало. Перед глазами рассыпались искрами радужные пузыри. Собака замерла. Как выключилась. Стояла, чуть подрагивая передней правой лапой. Дышала ровно и сосредоточенно, и было видно, что шутить с ней не стоит.

Породистая. Я не очень хорошо понимал в собаках, мог отличить овчарку от дога, ну и спаниель еще. Эта была из других. Не охотничья, не служебная. Бойцовская. Массивная голова с косыми монгольскими скулами, небольшие круглые глаза ярко-синего цвета, оборванные уши. Шея.

Шея была выдающаяся, толщиной, как мне показалось, со всю остальную собаку, если не толще.

Грудь широкая. Лапы мощные.

Зубы.

Собака-убийца. Крупная, выше колена. Худая. Не сама по себе худая, а отощавшая скорее. Ребра проглядывали. И вообще, запущенная, грязная, в репьях.

Она стояла рядом со мной, дышала быстро, громко, но язык не вываливался. Смотрела рассеянным взглядом, не на нас, а как бы мимо, скользя, устало, как смотрят все большие псы на малознакомых людей.

Потом села и зевнула.

Лучшая собака в мире.

Что-то не то.

Я проснулась. На старинных электронных часах мигала тройка с нулями, ночь, самая глухая. Просто так ночью не просыпаются, неспроста это.

На всякий случай я сунула руку под диван, достала балясину. На всякий случай. А вдруг.

Шаги.

Эти шаги я могла бы узнать из тысячи шагов. Ну, или из миллиона.