Лев Кассиль - Ранний восход

— Ну, куда мне учить!.. Я еще сам сколько учиться должен, — возразил Коля.

— Выучишься, — перебил его председатель — я уж вижу…

И он сам отвел Колю домой, велев ему ложиться спать.

Шли дни за днями. Коля неустанно работал, ходил на этюды, делал наброски с деревенских ребят, но его уже начало тянуть домой, в Москву. Катя не могла надивиться на него: таким он стал тут, в Репинке, заботливым братом. Придумывал ей фасоны для кукольных платьев, читал вслух книжки, тщательно и обеспокоенно растирал ей ноги, когда она промачивала их в дождь. Любимой игрой перед сном было у них теперь угадывание. Что сейчас делает мама? Что говорит в эту минуту папа? Где теперь Женьча?

— И Кира… — попробовала было один раз заикнуться Катя.

Но Коля посмотрел на нее сурово и сказал:

— Не знаю, что сейчас сказала бы тебе Кира, а вот я тебе говорю — спи.

И долго потом вычерчивал в тетрадке маленькие гербы. У Тропинина — он видел в одной книжке — личным гербом была кисть в цепях. А Коля рисовал маленькую палитру с двумя кистями и стрелой, пропущенными через овальное отверстие, куда художники, работая, вставляют палец.

И тут он впервые заметил, как удивительно похожа по форме своей палитра с кистями на пронзенное человеческое сердце…

Как-то они забрались с Мишей Хруповым на сеновал, чтобы испугать Катю и ее деревенских подружек, когда они будут проходить мимо… Воздух на сеновале был ароматный, пыльный, очень хотелось чихать, но надо было сдерживаться, чтобы не испортить задуманное. В полумраке, в нагретой духоте круглый солнечный блик, дымясь искристыми пылинками, медленно полз по стене. Где-то замяукали кошки. Миша стал рассказывать всякие истории о таинственных бандитах из шайки «Черная кошка», о «попрыгунчиках», которые якобы ходили в белых простынях, на ходулях, держа над собой выдолбленную тыкву с горящей свечой внутри, светившей сквозь прорези в форме глаз. Потом загадывали загадки.

— Вот попробуй отгадай, — предлагал Миша, — что это такое? Узнай! «На болоте рожден, трижды крещен, дважды награжден, ни разу не побежден».

Коля не смог догадаться.

Оказалось — Ленинград.

Заговорили уже в который раз о Ленинграде. Миша, имевший пристрастие к технике, стал рассказывать, как был в Ленинградском порту и видел мощные краны, способные одним махом выгрузить паровоз с корабля на причал. Вспомнил, как ездил он с отцом, инженером, на Волховскую гидростанцию, как был с экскурсией на Кировском заводе. Миша хорошо разбирался во всякой технической премудрости, и Коле, хотя он тоже очень интересовался машинами, кораблями, техникой, тут приходилось пасовать. Но, едва заговорили сейчас о музеях города Ленина и Миша пытался рассказать что-то и на этот счет, Коля остановил его:

— Нет, Миша, спорим, что ты это путаешь. Леонардо в Эрмитаже висит, во-первых, не на стене, а на особом стенде посреди зала. А во-вторых, в Русском музее у вас самая большая по размерам картина вовсе не брюлловская «Гибель Помпеи», а «Медный змий» Бруни.

— Ты что, разве был когда-нибудь у нас в Ленинграде, что споришь так? — изумился Миша.

— В Ленинграде я сам не был, но столько о нем читал, что наизусть знаю, где и как у вас там картины висят. Да и на улицах не заплутаюсь: по памятникам выберусь.

— Ну и ну! — только сказал Миша.

А Коля, лениво потягиваясь, заметил:

— Каждому свое. Я ж не спорю с тобой о мостах и кранах.

Помолчали. Одолевала зевота.

А девчонки, как на грех, не шли. Лежать в колючем сене уже надоело. Разговор не клеился. Слова натекали вяло и капали, как сок из березы.

— Почему ты не ходишь сейчас на танцы? — спросил неожиданно Хрупов. — Тут есть веселые девчата.

— Я как-то не люблю этого, — признался Коля. — А потом, есть еще причина… У меня настроение не то.

— А что у тебя? — очень заинтересовался Миша.

И как-то так получилось, что Коля, совсем не собираясь, рассказал Мише историю их ссоры с Кирой. Конечно, он все это упростил и о многом умолчал. Не рассказал он, например, о встрече перед отъездом. Но все-таки он тут же почувствовал неловкость. Зря он это все выболтал…

Миша оживился, стал давать разные советы, как надо поступать в подобных случаях.

— Ты чудак, — говорил он. — Я бы сейчас на твоем месте…

Но Коля не дослушал его, спрыгнул с сена, отряхнулся и вышел во двор.

Если б у него был свой герб, он придал бы ему форму палитры, похожей на пронзенное сердце, а в нем — стрела и кисти, кисти и стрела.

В Репинке готовились к какому-то местному празднику. За день до него в лесу репинские колхозные пивовары стали готовить брагу. На большой поляне развели костер. В него наваливали камней, а потом мужчины брали каленые камни большими железными щипцами и бросали в огромный жбан. Сверху все покрыли мешковиной.

Коля впервые видел, как варят по-деревенски брагу, и не отходил от пивоваров. Исполинский долбленый жбан, горячие камни, с шипеньем окунавшиеся в жидкость, дым и пламя костра, освещавшее лица людей, — все это напоминало какое-то древнее колдовское действо.

Потом дедушка Ефим Разумеев, понатужившись, выдернул кол — затычку — из жбана. В подставленное корыто хлынула бурая густая дымящаяся жидкость. Дед Ефим зачерпнул брагу ковшом, подул, чтобы остудить, отведал, крякнул, утер бороду и налил полную кружку Коле. Коля выпил. Жидкость была сладкой, тяжелой, клейкой. Она показалась Коле очень сытной. Но его уговорили выпить еще. Дали закусить головкой лука и корочкой.

Все вокруг тоже попробовали и быстро повеселели, стали уговаривать Колю не брезговать деревенским угощением и еще отведать бражки. Нюша куда-то ушла, и, воспользовавшись этим, Коля выпил еще одну большую кружку.

Внезапно очень странное состояние овладело им. Это было совсем не то, что он ожидал. Восторга и удовольствия не ощущалось, но все на свете вдруг показалось Коле полнейшим пустяком. Потом неожиданно захотелось лечь. Коля пошел из лесу домой. Его охватило непривычное тупое и беспечное веселье… На все плевать, чихать, трень-трень, трын-трын, трын-трава. Все тело и главным образом ноги вышли из повиновения и решительно отказывались производить те движения, которые им полагалось. Только язык, хотя и ощущал смешное, ну просто уморительное оцепенение, что-то все болтал, болтал невесть что, бренчал, как ба-ла-байка… тьфу!.. ба-лал-ла-лайка. И вдруг, когда Коля был уже у крыльца, все поехало косо вбок — и земля и крыша дома. А деревья, росшие у ворот, стало заводить куда-то со страшной, головокружительной быстротой. «Тьфу, гадость какая! — пробормотал Коля с жалобным недоумением. — Почему это? Ведь я очень хороший, и папа с мамой, и Финтифлига хорошие, они меня все любят, и Кира, и я всех любу-лю, вот и всё!»

Вернувшись домой, Нюша нашла его мирно спящим прямо на крыльце и помогла перебраться на кровать.

На другой день у него болела голова, и было очень неприятно вспомнить все вчерашнее, и главное — вспомнить все это было не так-то легко. Никакого удовольствия не было, и совсем не походило это на ту звенящую, горячую радость, которую в редкие минуты, при очень больших удачах, испытывал Коля, когда под его рукой на бумаге вдруг начинало жить изображение. Нет, это было совсем не то. Никогда в жизни он больше не возьмет в рот эту мерзость. Не нашлось в памяти даже ни одной утешительной цитаты, подходящей к данному случаю. Кажется, и у Сервантеса, там, где говорилось о том, что должен пережить человек, чтобы стать настоящим мужчиной, об этом тоже не было ни слова.

Катюша безотлучно была возле него. Ухаживала как умела и ни о чем не расспрашивала из деликатности, а, должно быть, все уже знала от Нюши и девчонок. Она деловито рылась в маленькой походной аптечке, которой снабдила их мама перед отъездом из Москвы. К аптечке был приложен список лекарств, где возле каждого мама написала, когда, в каких случаях, для чего и поскольку следует принимать то или иное лекарство. Но беда — несколько бумажек, на которых были написаны названия лекарств, отклеилось, и часть пакетиков перепуталась. Как узнать, где лекарство, которое нужно принять при данных обстоятельствах? Катюшка самоотверженно пробовала их все по очереди. Лизала языком порошки, брала на зубок таблетки, морщилась, фыркала, отплевывалась. Но ради здоровья брата она готова была на все решительно.

Наглотавшись салола, пирамидона, цитрованили, стрептоцида и многих других снадобий, которыми пичкала его Катя, растроганный Коля захотел сделать что-нибудь приятное сестренке. Он встал с постели, поставил стоймя к стенке матрац, вынул из заветной папки несколько лучших своих акварелей, сделанных за последнее время, и накнопил их на матрац, как на стенд. Потом он позвал сестру:

— Катя, хочешь посмотреть?.. Если тебе, конечно, интересно. Только дверь закрой, а то я не люблю, знаешь, когда все лезут глядеть.