Иштван Фекете - 21 день

— Рад! Но надел я их только сюда, потому что во дворе грязь.

— Не хочешь поиграть на мне? Услышишь мой голос и забудешь, что кругом дождь и грязь, ведь я рожден в огне, и мастерили меня не из какой-нибудь там телячьей кожи, как некоторых…

— Да пребудьте в мире, братья, — прошептала веревка. — Никому не дано выбирать, как ему родиться, и никто не знает, что из него получится… Но крючок может отозваться, если мальчику нравится его голос. Мне-то он очень нравится…

— Лучше всего привязать крючок к балке, — посоветовало кресло. — Тогда его не надо будет держать в руке, и звук станет гораздо чище.

— Благодарю тебя, доброе старое кресло, — дернулся у меня в руках сапожный крючок. — Отсюда мне лучше видно, и я даже чувствую, как воздух задевает меня мелкими пылинками. Ну, ударь, мальчик!

— Ударь мною, — шевельнулся у стены дорожный посох дяди Шини. — Но только тихонько!

И благородная бронза — вроде бы неживая материя — на этот раз действительно показала, на что она способна!

Мягкий звон поначалу как бы с трудом отделился от своего источника и медленно взмыл кверху, а затем покружил над всеми чердачными закоулками, вернулся, как опускающаяся в гнездо птица, и снова закружил, будто и сам не мог нарадоваться свободному полету своего звучания; даже когда он замер в каком-то дальнем, темном углу, его все равно еще было слышно.

После этого дивного звука как бы образовалась пустота, и в наступившей глухой тишине вдруг качнулся замок.

— Это было прекрасно! Однако нам следует вести себя осторожнее, чтобы нас не услышали внизу… А для тебя, мальчик, тут найдется одно-два интересных письма…

Я прислушался. Внизу тетушка Кати напевала какую-то песню о бетяре да шелковом платочке, и от этой старинной песни, от старческого пения у меня потеплело на сердце. Затем я открыл шкатулку.

На этот раз я взял в руки опять другую пачку писем, поскольку теперь уже знал, что шкатулка принадлежала не только бабушке, а и тем женщинам из нашего рода, что жили до нее; бабушка лишь добавила свои письма к имевшимся ранее.

Очередное письмо было украшено виньеткой из роз, над которыми вился голубок.

Давно собираюсь написать тебе, но за делами все некогда, и рука с пером не очень в ладах. За выкройку на платье премного благодарна, постараюсь отплатить тебе добром. У нас новостей никаких, все, слава богу, живы-здоровы, вот только брат Иштван поясницей мается, как раз сейчас должна прийти женщина растирания ему делать… А Шини приехал, да не один, а с каким-то поляком, говорит, будто он — барон, если не врет, конечно. Что один, что другой гол как сокол, но отменному настроению это не помеха. Не сказать чтобы пьяницы, а вино убывает, как вода. Зато уж сколько в доме смеха, веселья! Поляк этот на зиму скорее всего у нас останется; ну да не беда — переживем.

Храни тебя господь, дорогая свояченица!

Я взглянул на шляпу дяди Шини; сорочье перо заметно колыхнулось, как бы поддакивая.

— Да, все так и было. Мы действительно там перезимовали, но поляк со своей стороны тоже выставил бочонок вина. Ну, а по весне нас и силой удержать было невозможно; мы вместе двинулись к итальянцам, но там мой товарищ как прилип к юбке, так и отлипнуть не сумел… Истинную правду вам говорю! Конечно, товарищ мой слабину дал, но та итальяночка была чертовски хороша!

Я положил письмо на место и перебрал всю пачку, но там оказались лишь долговые обязательства, счета, расписки, и мне наскучило их читать. На чердаке становилось все темнее, и я уже едва разбирал строчки. Дождь уныло барабанил по черепице.

Я тщательно закрыл шкатулку, еще раз ударил в бронзовый крючок, а затем в своих новых сандалиях спустился на крыльцо. С навеса стекала вода и крохотными ручейками устремлялась в сад, под навесом нахохлившись сидели две ласточки, а где-то на чердаке протяжно ворковал голубь.

«Спятил он, что ли?» — подумал я и вернулся к своим новым учебникам, из которых почерпнул интереснейшие сведения о Каине и царе Ироде, о вреде алкоголя и неоценимой пользе бережного ухода за зубами. Мне нравился каждый раздел учебника, каждая картинка и каждый стишок. Например, в окне сидит птичка, а за окном идет снег, — и к этой картинке стихотворный текст:

Меня так заворожили эти строки, что я вдруг возжелал зимы, и эта противная, хлюпающая слякоть-грязь на дворе сделалась еще невыносимее. Если бы я знал, что эта хмурая пора затянется на долгие дни да еще не поскупится и на холод!

Но, к счастью, я этого не знал.

Прошел день, другой, третий. Бабушка латала мои школьные штаны, а я читал либо спал. Спать я всегда мог, и лишь теперь понимаю, какой это благословенный дар… Мысли постепенно переходили в сны, а из снов рождались новые мысли.

Иногда к нам заглядывал отец.

— Мальчонка никак опять спит?

— Пусть отсыпается, — говорила бабушка. — Тут и рад бы уснуть, ан не получается.

— Что мне делать? — вскидывался я спросонок и тотчас раскаивался в своих словах: а ну как отец придумает мне какое-нибудь занятие.

Но он только отмахивался; ему самому надоел этот моросящий дождик, который, наверное, только дней через пять перестал омывать и оглаживать сжатые поля.

Я тотчас помчался к Петеру, который еще не успел стряхнуть с себя сонливость. В облаках уже видны были просветы, хотя кое-где понизу стлались тучи, похожие на рваные, хлопающие паруса.

— Куда пойдем?

Вопрос казался совершенно излишним, ведь идти нам, кроме как к Качу, больше было некуда.

И мы побрели, шлепая по грязи и поскользаясь босыми ногами на раскисшей тропе.

— Тебе не холодно? — беспокоился я за Петера.

— Потом потеплеет, — сказал он, и так оно и вышло.

Когда мы взобрались на вершину холма, вся котловина Кача курилась паром подобно огромной прачечной, которая на рассвете была безнадежно остылой и мокрой, а сейчас, после того как некая добрая душа протопила ее, хранила в себе это влажное тепло.

Но долина Кача была не та, что летом. В низинах скапливался туман, и как бы ярко ни светило в вышине солнце, край оставался молчаливым и выжидающим. Не белели на берегу холсты тетушки Дереш, не звенели веселые крики купающейся ребятни, не слышалось птичьих голосов, а на скошенном лугу свисали с кочек обрывки паутины.

— Я уже получил учебники для третьего класса, — сказал Петер. — Да ведь ты, наверное, знаешь…

— Откуда мне знать?

— Разве отец тебе не говорил? Тетушка Кати принесла, твой отец, говорит, велел мне передать, потому как в прошлом году я вышел в круглые отличники.

«Отец и впрямь мог бы сказать мне об этом», — подумал я и даже ощутил нечто вроде ревности. Выходит, и Петер для него значит не меньше, чем я?

— Твой отец очень заботится обо мне и даже говорил, что, если я и до конца так буду учиться, его преподобие похлопочет, чтобы меня приняли в гимназию в Веспреме. Вот было бы здорово!

— Да, — сказал я, — хорошо бы нам поступить с тобой вместе.

Мы оба умолкли, задумавшись, будто почувствовали, что это всего лишь туманная мечта.

Мы лениво прошлепали вдоль ручья в камыши и долго смотрели на мчащийся к мельнице поток, а выйдя из камышей, в полном изумлении увидели, что высохший до дна пруд превратился в море, по ряби которого плавали лысухи и дикие утки.

Воздух прогревался все сильнее, вода у мельницы бурлила и искрилась брызгами, а в глубокой тишине раздавался шум лопастей.

— Пошли к мельнице!

Мы обошли стороной запруду и пробрались к мельнице, которая с довольным урчанием поглощала воду и зерно, и скисли, увидев, что под навесом расположились батраки: курят трубку и ждут готовой муки. К сожалению, в такие моменты дядюшке Потёнди было не до разговоров с нами… Ничего не оставалось делать, кроме как стоять и смотреть. Волы мирно жевали жвачку, время от времени работники выносили мешок с мукой и сваливали на какую-либо из подвод; пожалуй, мы все-таки решились бы зайти на мельницу, как вдруг один из ожидающих парней схватил с повозки длинный кнут и направился к нам.

— Чего вы здесь высматриваете? А ну пошли прочь, пока кнутом не вытянул!

Эти злобные слова были обращены явно к нам, и мы оторопело застыли, не понимая, чего парень к нам прицепился, когда с порога мельницы вдруг раздался возглас:

— Эй ты, удалец!

Парень остановился и бросил взгляд назад. В дверях стоял дядюшка Потёнди.

— А ну положи кнут! Ежели только тронешь мальцов, тебя самого домой на простыне унесут!

Парню не хотелось сдаваться.

— Что-о?! — дерзко воскликнул он.

— А то, что ежели дома тебя проучить некому, так здесь поделом схлопочешь. Вы-то чего расселись? — обрушился он на батраков постарше. — Этот олух тут на ребятишках зло срывает, а вы терпите?