Александра Бруштейн - Весна

— А я уж тогда всех помнил, а про вас еще Юле и Досе рассказывал: «Есть в классе этакая Жанна д'Арк — не то девочка, не то мальчик, Яновская…» — И Серафим Григорьевич вспоминает это так беззлобно и весело, что я снова обретаю равновесие и смеюсь вместе со всеми.

Но Люся Сущевская продолжает дичиться. Она и идти к Гороховым не хотела. А теперь сидит позади всех нас, словно прячется.

Но Горохов хитро сощуривается.

— Показалось мне это, — говорит он, обращаясь ко мне, — что вы тогда вдвоем приходили?.. Помните?

Еще бы не помнить! Умирать буду, вспомню, как Люська стояла тогда перед Гороховым на одной ноге, а я не знала, куда девать свои треклятые лайковые перчатки!

А Горохов продолжает вспоминать:

— Ваша спутница тогда меня даже испугала. Вдруг охнула, сорвала с ноги туфлю и убежала… Что это с ней было?

Все хохочут. А я говорю самым кротким и невинным голоском:

— Люсенька, это ведь ты тогда была со мной? Так объясни Серафиму Григорьевичу. Он интересуется…

Снова взрыв хохота, и обиженный голос Аюси, спрятавшейся за спинами подруг:

— Да-а! Объясни ему, объясни ему… А вот я бы посмотрела, как бы он сам, если одна туфля своя, а другая — мамина!..

В общем, беседа течет весело, непринужденно.

Но вдруг Горохов говорит, посерьезнев:

— А я вам тоже хочу объяснить одну вещь… Я недавно совершил один поступок… ну, скажем, странный. Вы знаете, о чем я говорю…

Мы молчим. Ведь дело не в нашем ответе: мы ждем обещанного Гороховым объяснения.

— Если бы вы пришли к выпускным экзаменам с недостаточными знаниями и происходило это по вашей собственной вине, я бы для вас палец о палец не ударил! Ленились, голубушки, небрежничали? Так извольте, как говорится, и саночки возить: проваливайтесь на экзаменах — так вам и надо! Но вы не были виноваты, вот в чем дело! — Помолчав минуту, Серафим Григорьевич продолжает: — Да, вы были невиноваты. И почему-то это никого в вашем институте не беспокоило. Вы шли на скандальный провал, и никто не хотел вам помочь! Это — вот именно это! — и решило для меня все… Теперь вам понятно?

Мы молча киваем.

И тут же Юлия Григорьевна — она с тревогой следила за тем, как волнует Горохова этот разговор! — быстро и незаметно меняет тему. Она расспрашивает нас, где мы проведем лето, кто из нас собирается учиться дальше, чему и где.

Мы уходим от Гороховых совсем и окончательно обвороженные этими — мы это чувствуем! — чудесными людьми.

Уже в передней, прощаясь, Люся обещает, словно утешая хозяев:

— Мы к вам еще придем!

— Непременно! — подхватывает Катюша Кандаурова.

Около кладбища нас ждут наши друзья гимназисты: Леня, Гриша Ярчук, Макс Штейнберг. И Диночка с ними. У мальчиков сегодня тоже был выпуск. Макс и Гриша получили золотые медали.

Мы стоим все у могилы, у простого, успевшего уже потемнеть креста с простой надписью:

НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

Стоим и молчим. Не надо ничего говорить — у всех одни и те же мысли, одни и те же воспоминания.

Я смотрю на Люсю… «Помнишь, — думаю, — как мы повстречались с ним в последний раз, случайно, в Екатерининском сквере?..» — «Да, — отвечают мне Люсины глаза. — Я еще тогда почему-то подумала: больше я его не увижу…»

И еще я вспоминаю, как я тогда пожалела: почему мы не сказали ему ничего хорошего, приятного? Никогда, думаю, не нужно откладывать такие вещи! Вот не сказали мы Александру Степановичу ничего, а теперь уже поздно! И не узнает он никогда, как мы его любили…

Мы стоим над могилой Александра Степановича. И мне почему-то вспоминаются слова, сказанные как-то папой:

«Люди отличаются друг от друга тем, какая пустота образуется после них. Один умрет — все равно что стул сломался: покупают новый. Другой умрет — никем его не заменишь, никогда не забудешь!»

Пора уходить. Но Маня останавливает нас.

— Вот, — тихо говорит Маня, — постояли, вспомнили Александра Степановича… Все равно как поговорили с ним самим. Все равно как на секунду услыхали его голос…

На улице Гриша Ярчук недовольно хмыкает:

— Мифтика это!

— Грифенька, фолныфко мое! — говорю я. — Это не мистика — это добрая память о человеке!

Ту же мысль читаю в глазах всех остальных. У девочек, у Лени… В глазах Макса Штейнберга, похожих на бархатные лепестки особенно темных анютиных глазок. Макс даже наморщил лоб, напряженно думая, — наверное, он слышит музыку, рождающуюся в его душе.

Последний визит делаем мы с Леней вдвоем: к «нашему камню» — над железной дорогой.

Только опустившись в это кресло, естественно выдолбленное, промытое в камне столетиями дождей и снежных заносов, мы чувствуем, как мы устали. Денек выдался бурный, пестрый. Выпуск в институте, прощание с подругами. Веселый часок у Гороховых. Печальные мысли на могиле Александра Степановича…

От всего этого я очень устала. Мне хочется сидеть тихо, закрыв глаза, слышать, как шумит соседний лесок, как поют далекие паровозные гудки.

— Взглянет кто на тебя и меня, — мечтательно говорит Леня, — непременно подумает: влюбленные!

— Ну и пусть думают! На здоровье!

— А мы, по-твоему, не влюбленные? Нет?

— По-моему, нет!

— Ты уверена?

— Уверена!

— Очень жаль… — вздыхает Леня.

Мы немножко помолчали. Потом Леня снова начинает:

— Хочешь, я тебе скажу, о чем ты сейчас думаешь? Ты думаешь обо мне — «Такой чудесный наш Леня! Такой умный, красивый, талантливый!..»

— Ленечка, это не я о тебе думаю, это ты сам о себе думаешь! Разница?

— Не мешай, Шашура! Так вот, ты думаешь: «Какой этот Леня хороший…»

— И какой скромный! — подхватываю я.

— Так почему же ты в меня не влюблена? — недоумевает Леня.

— Не знаю, Ленечка.. — отвечаю я тихо — Давай помолчим, а?

Со всех сторон бесшумно ползут зеленоватые сумерки. Внизу, под нами, блестит рельсовый путь.

Мы сидим на камне. Леня берет меня за руку. Я приникаю щекой к его плечу. Хорошее, доброе плечо друга.

Издали доносится шум приближающегося поезда. «Иду-у-у!»

Из-за поворота показывается он — предвечерний поезд на Петербург! Большой черный паровоз солидно, хозяйственно топает по убегающим рельсам. За ним длинной змеей разворачиваются вагоны, весело постукивая: «Идем-идем-идем! В Петербург — в Петербург!»

Со своего камня мы провожаем поезд глазами. Вот он и ушел.

Поманил и ушел. Под нами снова пустая рельсовая дорога.

— Скоро и мы, — говорю я. — Уедем-уедем-уедем! В Петербург — в Петербург — в Петербург! Учиться-учиться-учиться!

— Вместе-вместе-вместе! — добавляет Леня.

Очарованными глазами смотрим мы сверху на дорогу. Она убегает все вперед, все вперед, далеко, далеко…

Благословенны дороги, по которым мы уходим в даль!..

Москва, 1958–1959 годы

По-польски — сумасшедшая

Сохраняю стиль и орфографию подлинника (А. Б.).