Марина Москвина - Загогулина

Тут мой папа надел на плечи аккордеон! И вместе с кларнетом и барабаном, с мамой и аккордеонистом запел песню «Любовь пожарника», единственную, какую умел:

И они ведь тоже кой-чего не видят и не знают. Они не видят и не знают, что в эту самую минуту по улице Горького! — по центральной улице Москвы — улепетывает во все лопатки залетный свадебный схоторашенский петух.

Когда я была маленькой, три года назад, моим соседям — Дане и Митьке — папа привез из пустыни Каракумы черепашонка. Я таких маленьких черепах никогда не видела. Он на Митькиной ладошке целиком помещался. Панцирь у него был мягкий, коготки на запятые похожи, нос приплюснутый, голова, лапы, хвост — в чешуйках, глаза черные, как у нашего пуделя Чипса.

Чипс очень удивился, когда ему черепашонка показали.

Понюхает-понюхает — и на нас смотрит: это еще кто такой!

Черепашонок сначала струсил и спрятался в панцирь — одни коготки торчали. Чипс ему, наверное, показался чудовищем. Потом расхрабрился и пошел вперевалочку на Чипса. Тот отскочил и залез под кровать.

— Вот это кроха! — сказал Даня.

Так и назвали черепашонка — Кроха.

Ел Кроха все подряд — капусту, петрушку, сушеный клевер, укроп, морковь, яблоки. Поест — и бродит по квартире, пока нос не становится пушистым от налипших пылинок.

— Очень вредно, когда нос в пыли! — сказал Митька и построил Крохе из кубиков дом.

Там было много входов и выходов. Крохе это нравилось. Еще ему нравилось, когда Митька играл на пианино «Собачий вальс». Но больше всего Кроха любил ездить в открытом товарном вагоне на поезде по игрушечной железной дороге. Встанет на задние лапы, а передними на бортик опирается.

— Ту-ду-ду-у! — кричит Митька. — Чух-чух-чух! Поезд отправляется!

Едет поезд мимо игрушечных домов и бумажных деревьев. Кроха шею вытянет и вертит во все стороны головой, как иностранный турист.

Прошла зима. И вдруг с Крохой что-то случилось. Дают ему есть — не ест. Молока наливаем — отворачивается. Забьется в угол, голову втянет, но не спит — все думает о чем-то своем с открытыми глазами.

— Заболел, — решил Даня.

Митька положил черепашонка в варежку, и мы понесли его в ветеринарную лечебницу. Там была очередь — кошка, собака, завернутый в платок попугай, серый кролик с забинтованной лапой, из муфты выглядывала морская свинка. Все были хмурые и сидели тихо.

Когда мы вошли в кабинет, доктор вынул из варежки Кроху и поднес его к большой яркой лампе. Кроха даже не зажмурился.

— Значит, говорите, похудел? Не ест, не играет, не слушает музыку… — Доктор долго и внимательно смотрел на Кроху. — Ну что ж, все ясно. Это ностальгия.

— Что? — спросили мы хором.

— Нос-таль-гия! — повторил доктор и выключил лампу. — Что в переводе означает «тоска по родине». Откуда привезли черепаху?

— Из пустыни.

— Из Каракумов.

— Значит, скучает по пустыне.

— А когда он перестанет скучать? — спросил Митька.

— Чего не знаю, того не знаю, — развел руками доктор.

— А вы дайте ему какое-нибудь лекарство! — не сдавался Митька.

— От этой болезни лекарств нет, — сказал доктор. — И я ничем не смогу вам помочь…

С огромных сосулек весело капала вода. Некоторые люди уже ходили без шапок. Начинался апрель! А мы шли и не знали, что делать.

— Слушайте, — сказала я. — Раз Крохе нужно домой…

— …то давайте отправим Кроху в Каракумы! — закончил Даня.

— А Каракумы — это где? — спросил Митька, прижимая к себе варежку.

— Далековато, — сказал Даня. — Там, где Туркмения и Ашхабад. Только кто его туда повезет? Папа летом на Дальний Восток собирается.

— Но кому-то же надо сейчас в Ашхабад! — сказала я.

— Точно! — сказал Даня. — Поехали на вокзал!

— На аэровокзал! Самолетом быстрее.

У окошка рейса Москва-Ашхабад толпились пассажиры. Митька выбрал одного из них — серьезного, усатого, чем-то похожего на их папу.

— Дядя! — позвал его Митька.

— Вы меня? — удивился усатый.

— Вас! — сказали мы вместе.

Усатый подошел.

— Вот у нас тут в варежке черепашонок Кроха, — сказал Даня. — Возьмите его с собой.

— Зачем? — не понял усатый. — Я в Каракумы, там этих черепах полно!

— Понимаете, у него… ностальгия. Ему как раз тоже в Каракумы надо.

— Ну что ж, — покачал головой усатый, — надо так надо.

Он записал их адрес. Митька отдал ему варежку.

Потом мы видели, как он прошел в стеклянные двери, сел в автобус и уехал.

А через три дня пришла телеграмма:

КАРАКУМАХ ЦВЕТУТ ТЮЛЬПАНЫ

САМОЧУВСТВИЕ ХОРОШЕЕ НЕ СКУЧАЙТЕ

Нет на свете, скажу вам, человека серьезнее моего папы. Даже среди родственников по его линии. Хотя в нашем роду люди наисерьезнейшие, кроме дедушкиного брата — дяди Вани из Витебска. Этот наш дядя Ваня, во-первых, единственный блондин. А во-вторых, он всегда был с причудами и любил надевать на голову капроновый чулок.

В этом смысле у папы с нашим дядей Ваней — ничего общего. Папе не то что в зрелом возрасте, в детстве такое бы в голову не пришло. Достаточно взглянуть на его детскую фотографию: стоит на стуле: в коротеньких штанах, майке, пухленький такой, а лицо — настоящего взрослого человека.

Раз только в день своего совершеннолетия папа поступил легкомысленно. Он упросил старушку — соседку по их коммунальной квартире — сделать ему брюки-клеш. В новой тельняшке и в таких вот брюках с клиньями из другого материала папа куда-то ушел и на свой день рождения не явился.

Напрасно ожидали папу бабушка, дедушка и друг дедушки Кошкин, который, зная, что папу беспокоят исключительно судьбы стран и народов, принес ему в подарок трехтомник Карла Маркса.

— К тебе гости пришли! — кричал потом дедушка на папу. — Карла Маркса подарили!..

С этого момента папа до того сосредоточился на общественных науках, что во все остальное просто не вникал.

Спросишь у него:

— Пап! Это что за дерево?

— Не клен.

— Да это ж бузина, — говоришь ему, — разве ты не знаешь?!

А он не знает и обижается.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, и мы с папой поехали на море, я так решила: папу не обижать, наоборот, если что — защищать, ведь он у меня такой ранимый.

И вот мы на море! И я кормлю чаек вместо зарядки. А море — гладкое, как бритва, с острым горизонтом. Ни волн, ни ветров, одни чайки рано утром шумят на берегу.

Но в основном тут штормит, не зря гранитный мол загораживает от моря город. И не всегда волнорезы теплые и сухие. И ящерицы так бесстрашно замирают на солнце у самой воды.

Мы сняли комнату на краю города. За нами росли гигантские эвкалипты, чайные кусты и пальмы с узким основанием и таким расширенным к верху стволом, что напоминали морковку.

К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, все лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своем языке.

Все вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще бы хотела учиться на маляра. Там ученики — так написано в объявлении — «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щетки — под названием «холява»?! Малярный каток с узорами! Ведра красок! А полеты в люльке?!

Но папа против.

— Мой тебе совет, — говорит, — шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живет в Витебске — восемьдесят лет человеку — ничего в жизни не понимает.

Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. Именно за то, что дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле — чем бы оно потом ни кончалось — дядя Ваня прокладывал собственный необыкновенный путь. Притом с ним можно говорить о всякой всячине: все он прекрасно понимает — и в жизни, и везде!

Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу — осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье.