Анастасия Малейко - Моя мама любит художника

В общем, когда я после школы добежала до фонтана, я и представить себе не могла, куда мы пойдем. Мама, с улыбкой Софи Марсо, в клетчатом пальто, берете и новеньких вишневых перчатках, была неотразима. Она тут же сообщила, что идем мы в мастерскую к художнику, что через десять дней у него выставка и он просит помочь отобрать картины.

Так я оказалась посреди большой квадратной комнаты с запахом свежей краски, растворителей, спирта и лакированного дерева. Картины стояли у стен, лежали на полу, а Игорь-художник ходил туда-сюда и недовольно их осматривал.

— Так, давайте разделимся, — вдруг громко сказал он. Или мне показалось, что громко, — просто в этой комнате любое слово звучало очень значительно. — Лина берет на себя угол с розами, Анюта — стену с лодками, а я — все остальное. Согласны?

— Согласны! — решительно воскликнула мама, которую Анютой называла только бабушка, да и то в детстве, а все остальные — Анной или Анной Викторовной.

Я встала в свой угол и начала критически изучать каждый лепесток на сероватых холстах. Если не приглядываться, то это были совершенно одинаковые розы — по одной штуке на картину Но, как объяснил Игорь, в этом и была загадка «розовой» серии — показать, что цветов, как и людей, одинаковых не бывает.

Я отходила на три метра назад, подходила вплотную и никак не могла выбрать двенадцать роз из девятнадцати. Это оказалось потяжелее, чем выискивать в подвале вещицы для музея. Мама в это время сидела на стуле перед «лодочной» серией и выбирала десять перевернутых лодок из пятнадцати. С лодками была та же история, что и с розами, — вроде бы одинаковые, а присмотришься — разные.

— Может быть, оставить все пятнадцать?.. — услышала я мамин робкий голос. — Они все хороши, выбрать невозможно…

— Если бы можно было пятнадцать, я бы не просил тебя выбрать, — опять громко прозвучал художник. — Смотри лучше. Вглубь. В самую сердцевину. И сразу увидишь лишние холсты.

Тогда я подумала — хорошенькое будет дело, если мы не сможем ему помочь. И стала смотреть вглубь, в самую сердцевину. Поднимаюсь по стеблю и останавливаюсь на темно-красном бутоне. Гипнотизирую его, пока лепестки не начинают сами по себе вздрагивать, словно от ветра.

Так я узнала секрет «розовой» серии. Только двенадцать из девятнадцати розовых бутонов могли еле заметно дрожать. Остальные семь были обычными нарисованными розами. Интересно, а Игорь их так же проверял? Откуда он взял, что настоящих только двенадцать?..

— Ну, что тут у тебя, — подходит ко мне Игорь, когда я ставлю двенадцать живых роз в одно место. — Хороший нюх, — радуется он. — У тебя есть способности.

— Они просто живые. А те — нарисованные, — говорю я.

— Да, пожалуй.

— А как быть с лодками? — спрашивает мама. — Тоже искать живые?

И мы идем к стене, где пятнадцать лодок лежат перевернутые на песке.

Я сразу действую, как с розами: останавливаюсь перед каждым холстом и ввинчиваюсь взглядом вглубь. Не знаю, чего я жду. Может, жук откуда-нибудь выползет или чайка на правильные лодки сядет. Но никто не выползает и не садится. Никакого шевеления, только на песке поблескивает речная галька. И пахнет уже не краской, а рекой и водорослями.

— Мне нравятся те, где небо темнее, — говорит мама. — Но их только шесть.

Я стала смотреть на небо. На одних картинах оно было светлым, на других чуть темнее. И тут я увидела облако. Даже не облако, а две волнистые линии, еле заметные, будто их нечаянно посадили на голубой фон.

— Смотрите, облако! — опережает меня мама. — Я его раньше не видела!

— Где? — спрашивает Игорь.

— Да вот же! Две черточки, прямо над лодкой!

— А, это. Да, что-то похожее на облако…

— Что значит «похожее»? — удивляется мама. — Это кто рисовал — ты или не ты?!

— Я. Но не помню, чтобы рисовал эти линии.

— Что же они, сами здесь появились?

— Не знаю. Смотри, они же на всех пятнадцати картинах, а мне нужно десять.

— Значит, возьми все пятнадцать!

— Зачем?

— Ну, облако же везде есть, вот и возьми все!

— Да при чем здесь облако? У меня места не хватит на пятнадцать лодок. У меня же не галерея, а мастерская!

— Тогда зачем ты рисовал пятнадцать, если надо только десять?

— Хорошо, в следующий раз нарисую десять!

И тут меня осенило. Нужно взять холсты с плывущим облаком. Что оно где-то плывет, а где-то стоит на месте, я не сомневалась. Это, как говорит Кира, из разряда необъяснимого. Когда тебе кажется, что точно знаешь, а доказать ничего не можешь, будь уверен, тебя пронзил «разряд необъяснимого». Делай то, что этот разряд подсказывает, и не ошибешься.

— Давайте искать облака, которые плывут, — говорю я.

— Плывут?.. — спрашивает с сомнением мама. — Как это?

— А вот так, — говорю, — смотришь на лодку, потом на облако. Если поплывет — значит, надо брать.

— Давайте попробуем, — соглашается Игорь. — Все равно идей больше нет.

— Только надо уши руками зажать. Чтобы посторонние звуки не мешали, — командую я для важности. И сразу ладонями уши закрыла. Мама с Игорем посмотрели на меня, потом друг на друга — и тоже руки к ушам приложили.

Стоим, на лодки смотрим. Тишину слушаем. Точнее, не тишину, а шум. Будто где-то вдалеке дождь идет или море шумит, а ты сидишь на даче, тыквенные семечки перебираешь. Вот и стемнело уже, а там, вдалеке, все шумит и шумит…

Первое облако поплыло у мамы.

— Плывет! — закричала она и захлопала в ладоши.

— Где?!

— Да вот же! Вот на этой! Я смотрю, смотрю, а оно — раз, и поплыло! Ме-е-едленно!

И тут же поплыло у меня — да не на одной, а сразу на двух картинах! Параллельно!

— И у меня! — кричу. — Здесь и здесь! Сразу два!

— Еще одно плывет! — не унимается мама. — Крайнее!

— Ну вы даете, — расстроился Игорь. — А у меня ничего не плывет. Может, мне воображения не хватает?..

— А ты уши хорошо закрывал? — деловито интересуется мама.

— Конечно.

— А в глубину, в сердцевину смотрели? — наседаю я.

— Да вроде старался, как мог. А вот здесь… — говорит он и неуверенно приближается к лодке напротив. — Или нет… Вам не кажется, что оно… как бы… движется?..

— Конечно, движется, — говорю. — Видно же! И на соседней тоже поплыло — видели?

— Точно! — радуется Игорь. — Но это же невозможно! Может, у нас галлюцинации?

— У всех троих? — строго спрашивает мама.

— Ну, не бывает же так! Это же просто холсты! Лодки, небо, песок — это же все нарисованное! — И он подошел к стене и стал заглядывать под картины. Уж не знаю, что он там хотел найти.

— Значит, правильно нарисованное! — говорит мама. — Ой, вон там еще, смотрите, только что поплыло!

Так мы насобирали десять живых лодок с плывущими облаками.

Художник так радовался, что сбегал в ближайший киоск, купил сосисок в тесте. Десять штук. Он, оказывается, как и мы, не умеет готовить и покупает всякие вредности.

За окном было уже темно, а мы сидели в мастерской, посреди живых роз и влажных лодок, ели сосиски и смеялись. И краской уже почти не пахло. И было хорошо и спокойно, как на кухне у отца с Евгенией Ивановной. Хоть и без блинов.

Когда бабушка приносит пироги, да еще с капустой, значит, она хочет со мной поговорить. По душам. Я, слоняясь по комнате, ем четвертый пирожок, а наша Галина (так мы с мамой называем бабушку) усаживается в кресло-качалку, тихонько поскрипывает и начинает:

— Ты долго будешь всухомятку-то есть? Сядь за стол, налей молока! Ты же себе гастрит заработаешь!

— Не, не заработаю, сейчас все так едят.

— Как это все? — удивляется она с кресла.

— Ну, все. Скорости, понимаешь, большие. Не успевают. Приходится на ходу.

— Скорости… Ну, возьми хоть кружку в руку и ешь себе на ходу!

— Ладно, — сдаюсь я.

Иду на кухню, наливаю молоко, беру еще один пирожок и снова слоняюсь по комнате. Один ноль в пользу нашей Галины.

— Может, сядешь все-таки? — Бабушка у нас упорная.

— Ну, баб, — останавливаюсь я с кружкой.

— Ну, что «баб», что «баб»? Не надоело мельтешить-то? У тебя же не усваивается там ничего!

— Еще как усваивается, — бормочу я, но сажусь.

Два ноль.

Бабушка перестает скрипеть креслом и вздыхает. Значит, сейчас будет серьезный разговор.

— Линуль, — говорит она жалобно.

— М?..

— Ну, ты бы рассказала хоть, как мать-то. Как у них там, с художником-то, а?

— Да вроде нормально, — говорю я и тоже почему-то вздыхаю.

— Нормально. Все у вас всегда нормально. А что он за человек, ты не знаешь?

— Нормальный. — Бабушка смотрит на меня, как болельщик на вратаря — с надеждой и верой. — Ну, хороший человек, баб. Ты не переживай.