Алексей Коркищенко - Лошадиные истории

— Эй, Енька, куда Зину волокешь? На живодерню в Каялу? (До станции Каяла — двенадцать километров).

— Бурлучок (Бурлуки — наше родовое прозвище), ты зачем эту одру в Кирсонию привел, взбесится она, всех перекусает!

— Он ее вместо собаки во двор на цепь привяжет!

— На курятник веди сельсоветскую коняку, Енька. Туда ей дорога так или иначе — курам на корм!

Я шел молча, пригорбленно, злым волчонком поглядывая на насмешников, и Зина брела за мной понуро.

— Ну, пара — Семен и Одара! Ха-ха-ха!

Был я худой, высокий для своего возраста мальчишка, с большими ступнями, и старая лошадь была высокая, худая, мосластая. Какое-то сходство обнаружилось между нами, и меня это злило очень.

А тут еще эта шебутная разбойная братва Волошины: Сенька, Витька и Петька — с очень выразительными прозвищами — Стенька Разин, Врангель и Ермак!.. Завидев нас, они высмыкнули камышины из стрехи погреба и, улюлюкая, хохоча, выскочили на дорогу.

Я выдернул из тына палку и зашипел, брызгаясь горячей слюной:

— Кто тронет Зину, голову развалю!

Я, наверное, светился отчаянной решимостью, если они тотчас умерили свой пыл, а старший из них, Стенька Разин, мой сверстник, совсем благодушно спросил:

— А скажи, куда ты ее ведешь?

— Я буду работать с ней!.. Только вначале надо ее привести в порядок — так сказал бригадир. Зина больная — дураки ей нервы попортили: то бьют ее, то дразнят! — с намеком добавил я.

И тут Сенька Разин, бросив камышину, погрозил кулаком братьям:

— Я вам вот покажу, как дразнить Зину! А ну-ка, марш домой, будем картошку тяпать.

То-то было радости моим младшим сестренкам Нине и Сане, когда я завел лошадь во двор. Они тотчас стали жалеть ее, приговаривать: «Такая бедная конячка, такая худая, такая занехаянная!..» Захлопотали, стали овощной суп в шаплыке готовить. Крошили туда бураки, морковку и пастернак, я принес оклунок сухарей, воды свежей вытащил из колодца — залил ею все это добро, посыпал солью и размешал челбой. Поставили мы шаплык с «супом» на табурет, подвели к нему лошадь. Она понюхала еду и посмотрела на нас с недоумением, недоверием.

— Ешь, Зинуля! — уговаривали мы ее. — Это же вкусно.

Нет, не смела она прикасаться к этой очень соблазнительной для лошади пище. Давно, видно, не кормили ее чем-либо подобным. Я вынул из «супа» размокший сухарь, подал ей.

— На, ешь, Зина.

Она захватила губами сухарь, с удовольствием съела — и только! Не решалась сунуть морду в это добро. Стояла и кивала головой, поглядывая на нас. Я зачерпнул пригоршней жижу с крошеными овощами и хлебом, омакнул ей рот, посвистел негромко. Косясь на меня выразительным темно-синим глазом, она ела из моих ладоней, которые я потихоньку опускал, пока не притопил в шаплыке. И тогда лишь стала она смело, не отрываясь, поглощать наше кулинарное произведение. Радуясь аппетиту лошади, мы неотрывно наблюдали за ней. Так смачно хрустели на ее зубах бурак и морковка! Все Зина съела, ничего не оставила в шаплыке. Оглядела нас, каждого обнюхала, что-то ублаготворенно бормоча. Что она хотела нам сказать? Что ей очень понравился такой корм? Благодарила?.. Во всяком случае, именно так мы поняли ее «разговор».

Разморенная сытной, вкусной и обильной пищей, Зина пошла в тень акации, разлеглась там рядом с Найдой и заснула так успокоенно и крепко, что даже захрапела во сне, чем очень удивила нас и собаку. Пока она спала, я собрал в котомку купальные принадлежности: большой кусок хозяйственного мыла, круглую конскую щетку, кусок мешковины и большой деревянный гребень.

На речку я повел лошадь по балочке, разделявшей хутора Еремеевский и Песчаный, подальше от глаз людских. Перебрели неглубокий, поросший камышом и чаканом ерик и через ярко-зеленый лужок пришли к так называемой сарме — глубокому месту, отшнурованному от ерика, из которого когда-то брали серую глину для обмазки хат, — с песчано-глинистым дном и чистой водой, без куширя. Оставив котомку на берегу и раздевшись, я завел Зину в сарму и стал окатывать водой. Она от удовольствия как-то утробно загудела, развесив уши, будто бы запела басовито. Я засмеялся, не знал, что лошади способны издавать такие интересные звуки.

День был солнечный, теплый, с белыми, сияющими в синеве облаками, отражавшимися в тихой воде сармы. Окатывать высокую лошадь на мелком месте у берега было неудобно, и я пошел на глубину по уходящему полого вниз твердому дну. Зина последовала за мной, хотя я и не держал ее за повод. И мне тогда пришла мысль заставить ее поплавать на глубине. Что лошади умеют хорошо плавать, мне смалу было известно. Однако она остановилась, едва вода покрыла ей бока.

— Ты что, Зинуля! — удивился я. — Боишься? Поплыли на глубину!

Фырча, она тянула голову вперед, но не трогалась с места. «Видно, давно не плавала», — подумал я и призывно посвистел, вспомнив, как это делал Леонтий Павлович. Зина навострила уши, раздувая ноздри, набрала воздуха и, как-то ухнув, поплыла ко мне. Я отдалялся от нее, а она догоняла меня. Мы плавали по кругу, и это было похоже на игру; когда Зина догоняла, я нырял, и тогда она встревоженно ржала, кружась на месте, а когда показывался на поверхности, лошадь бормотала что-то похожее на «гухма-умгар-р!», прижимая уши к голове, — сердилась на меня, переживала.

Наплававшись, поустав, мы выбрались на мелкотьё, и здесь я стал намыливать Зину и натирать щеткой. Она обнюхивала себя, брезгливо оттопыривая губы и обнажая желтые сточенные зубы, — запах мыла ей явно не нравился, но массаж, верно, был очень приятен: она подставляла бока, выгибалась, аж приседала от удовольствия… И все текла и текла с нее грязная мыльная пена.

Трижды намыливал я ее и натирал щеткой, начиная от ушей до репицы, устал уже, даже голову помыл ей, следя, чтоб мыльная вода не попадала в уши, и она все вытерпела, не сходила с места.

Затем мы снова поплавали — теперь я уже плыл рядом с ней, держась за гриву. Усталые, удовлетворенные, выбрались на густую траву луга, огороженного со всех сторон закамышелыми ериками. Чистой тряпкой, скрученной жгутом, я старательно сгонял с нее воду. Опустив голову, широко расставив ноги — чтобы я смог достать до самой хребтины и крупа, — Зина стояла, не шелохнувшись, млея от наслаждения. Расчесывая ей гриву старинным гребнем, я что-то говорил ей, захлебываясь и смеясь, охваченный необъяснимой радостью. Она же слушала внимательно (я убедился потом: она очень любила, когда разговаривали с ней), стригла ушами, поглядывая на меня с интересом из-под мокрой челки. Когда Зина обсохла, я щеткой старательно пригладил шерсть, и она заблестела. От этого как будто еще больше обозначились ребра на худых боках.

Много осыпалось на меня линялых шерстинок из хорошо промытой шкуры. Я полез в сарму ополоснуться, и, когда выбрался на берег, Зина стала облизывать мне голову, приглаживать шершавым языком взъерошенные волосы. И жутко, и хорошо, и боялся я — ведь так близко были зубы, оставившие жестокие следы на руках и голове Матюхи, и радовался: она ласкала меня, как могла бы ласкать своего жеребенка, — осторожно, нежно, щекотно… Вначале я стоял сжавшись, еще не доверяя ей, а потом открылся, заговорил с ней сердечно:

— Ах ты умница!.. Ну что ты за чудная лошадь такая!..

Она пробежалась подвижными бархатными губами по моему затылку и спине, словно бы что-то собирала там, и положила голову на плечо, да еще приласкалась своей щекой-ганашей о мою щеку. Что же мне, страстному любителю волшебных сказок, оставалось думать в таком случае?! У меня просто голова закружилась от наплыва всяких чувств и мыслей!..

К ветфельдшеру Попову мы добирались низом, мимо той копани, где Зина наказала Матюху, мимо мельницы-крупорушки. Зашли к нему с выгона — был тогда небольшой выгон, отделявший наш хутор от Верочкина. Зина сама повлекла меня во двор Попова, натянув поводок, за который я держался в нерешительности: заходить туда или каким-то образом вызвать ветфельдшера на улицу. Лошадь прямиком пошагала к конскому госпиталю — длинному теплому сараю с окнами. Из кубла, вырытого в скирде сена, вылез лохматый пес — его очень спокойно, как знакомого, восприняла Зина, — пробухтел со старческой хрипотцой, повернув морду к хате, и сел, почесываясь и поглядывая на нас сочувственно.

Из хаты, что-то прожевывая, вышел Попов, пробасил, как мне показалось, недовольно:

— Ты кого это привел ко мне, Енька?

— Так это же Зина, Федор Петрович! — стал кричать я, заглушая робость. — Она сама во двор зашла и меня потащила! И сама прямиком дошла сюда вот, до конского госпиталя!

— Вот как! — удивился он. — Неужели это Зина? Боже мой, во что хороший конь превратился! — обошел вокруг нее, погладил по крупу, на котором выделялся след когда-то выжженного тавра. — Вот, гляди, Енька, Зина была строевым конем буденновского полка!.. Так, ты говоришь, она сама тебя в мой двор затащила?