Исай Мильчик - Степкино детство

— Ларивон Иваныч, на, возьми. Отпусти мальчишку.

Городовой пересчитал деньги — тридцать пять копеек, — сунул их за обшлаг и потащил Рахимку дальше, прямо к дверям участка.

Васена рванулась за ним.

— Да что же ты? Дадено ведь тебе! Чего ж ты не отпускаешь? Отпусти дите!

Ларивон побагровел, как клоп.

— Дадено, говоришь, подлюга? Дадено? Ты докажешь? Свидетели есть? Протокол сейчас на тебя за эти слова, протокол! Чувылкин, в участок ее! — И стал вытаскивать из-за обшлага какую-то книжечку с орлом на обложке.

Васена увидела орла на книжке, схватила Степку за руку и бросилась бежать.

Но Чувылкин, уже привязавший лошадь, живо поймал Васену за рукав и так рванул, что чуть с рукой не выдрал.

— За что! За что в участок? Караул! Выручайте! — отбиваясь от Чувылкина, диким голосом кричала Васена.

— Караул! Выручайте! — кричал вслед за матерью Степка.

Бабай бегал от Васены к Рахимке, от Рахимки к Васене, прижимал ладони к груди и вопил:

— Ай, Рахимка, ай, бедный моя…

Но никто не выбегал из дворов, никто не заступался за них. Только звякали щеколды калиток, хлопали створки окон: это, боясь попасть в свидетели, люди прятались во дворах и в горницах. А по площади трелью заливались полицейские свистки.

— Выручайте! — кричала в пустую улицу Васена.

Чувылкин покосился на Ларивошкину спину и, нагнувшись к Васене, глухо сказал:

— Не ори, баба, не бунтуй! А то старшой прикажет — бить буду.

Он что-то еще хотел сказать, но заметил, что Ларивошка глядит на него через плечо, и замолчал.

Ларивошка перевел злые глаза на Васену.

— Ты долго будешь шуметь, подлюга? Долго будешь народ булгачить, спрашиваю?

И кивнул Чувылкину:

— По закону!

Чувылкин подтолкнул Васену коленом и весело гаркнул:

— Есть по закону!

Вот он, участок. Открытое со всех четырех сторон желтое каменное здание.

У ворот — черно-белая полосатая будка. В окнах за пыльными стеклами двойных рам чернеют квадратные решетки тюгулевок[10]. Наверху, на крутой крыше, невысокая косая каланча. Там, на железном загнутом прутке, уныло свисают на крышу пять черных деревянных шаров. Это — пять частей города. Если загорится где дом или сарай, пожарный вздернет шар кверху, и все знают, в какой стороне горит.

По скрипучим половицам каланчи кружит босой пожарный в тиковых подштанниках и в медной каске.

Пожарный первый со своей вышки увидел кучку людей. Он остановился, свесил через перильца голову в медной каске и крикнул вниз:

— Эй, Ларивон Иваныч, ай воров-карманщиков приволок? Тащи их, тащи, в рот им лягушки! Такие вот вьюноши летось у меня шлею карабчили[11]. Слышь, Иваныч, всыпь им там, чтоб до новых веников помнили!

Ларивошка, не поднимая головы на пожарного, забормотал вслух:

— К чему приставлен — за тем и смотри. Бочки у вас, у чертей, рассохлись, кишки в дырьях. Дочиста сгоришь с вами, с чертями!

На ступеньках участка Ларивошка приостановился, выстроил Васену, Бабая, Степку, Рахимку в ряд. Скомандовал: «Ма-арш!» — и открыл узкую, скрипучую дверь.

И яркий летний день сразу пропал, остался где-то за дверью. Как сквозь темное стекло, Степка видел перед собою длинный узкий коридор. По обеим сторонам коридора под низким сводчатым потолком чернели помеченные номерами впадины грязных, тяжелых дверей. Из проделанных в дверях окошечек с решетками вырывался в коридор шум голосов.

Растрепанная баба с багровыми синяками вокруг глаз, вдавив в решетку нос и губы, хрипела:

— Эй, воробышки, дай двугряш! Эй, карманчики-чики-чики, дай курнуть! — и, не дождавшись ответа, плевала в мальчиков мелкими плевками, цыкая сквозь сжатые зубы.

Молодой татарин с кудрявым завитком, выпущенным из-под тюбетейки, тыкал кулаком в решетку и, быстро-быстро перебирая губами, что-то бормотал по-татарски.

— Это вор, — шепнул Васене бледный Бабай, — наша алаша прошлым годом воровал. Опять алаша обещается воровать. Ай, яман, яман[12].

От крика, от гогота, от хрипа растрепанной бабы Степка съежился весь и, цепляясь за мать, спрашивал ее:

— Мама, мам, и нас гуда, за решетку? С ворами?

Васена, согнувшаяся, присмиревшая, чуть слышно отвечала ему:

— Молчи, сынок, молчи… Наделали мы с тобой делов. Сами в беду влезли. Что-то теперь будет с нами? Что будет?

Один за другим шли они по темному коридору. Только какая-то полоска светилась в глубине, пересекая сумерки.

— Стой! — крикнул Ларивошка, и голос его раскатился под сводами.

Коридор кончился глухой стеной. Светившаяся в темноте полоска оказалась узкой щелью в стене, пробитой высоко под потолком. Сквозь щель пробивались с улицы косые лучи пыльного солнца, чуть освещая конец коридора.

За железным столом, привинченным к глухой стене, сидел старик и, низко пригнув сухую шею, хлебал деревянной ложкой из медного солдатского котелка щи. На груди старика покачивалась круглая медаль; рядом с котелком лежала большая связка длинных отполированных ключей.

«Вот этими-то ключами все люди в тюгулевках и заперты», — прижимаясь к матери, подумал Степка.

— Ну-кося, Минеич, прими-ка новеньких! — крикнул старику Ларивошка.

Минеич, не отрываясь от котелка, сердито покосился на Ларивошку.

— Прими! А куда? За пазуху к себе, что ли?

Он положил ложку на стол и вытянул из-за обшлага какую-то бумагу.

— Видал рапортичку? Воров мужского пола — сорок, воровок женского пола — двадцать две, пьяных — осьмнадцать, в этап для выяснения личности — пятеро, смертельные побои с вырыванием волос на голове — трое, смутьян — один. Вона… на ящике сидит, — ткнул Минеич ложкой в темный угол коридора. — Пустой каморы нет, а с прочими смутьянами не велено сажать. Отдельную камору им подавай, вроде политиков…

Ларивошка отвел рукой рапортичку Минеича.

— Это нам не касается. Привели — и должон принять. Ты — ключник, ты отвечаешь.

И, повернувшись к Чувылкину, он распорядился:

— Доложишь ужо, Чувылка, его благородию. А сейчас — кругом арш!

Городовые повернули правое плечо вперед и зацокали по коридору коваными сапогами.

Степка не отрывая глаз смотрел в тот угол, куда Минеич ткнул ложкой. Какой он такой — смутьян?

На груде узлов сидел маленький человек в холщовой просмоленной рубахе, без пояса, в длинных сапогах-бахилах и все прикладывал к своей темноволосой голове красную тряпку. Приложит тряпку к голове и посмотрит на свет, приложит — и посмотрит.

По его высоким сапогам, завернутым выше колена, и просмоленной рубахе Степка сразу догадался: «Конопатчик это, они в слободке живут и на Ново-Пристанской».

Конопатчик и не взглянул на новичков, которые не зная, куда себя девать, столпились около стола. Он все прикладывал к волосам тряпку и бормотал какую-то невнятицу:

— Кровь. Кровищи-то сколько. Ладно, анафемы. Повремените. Скоро уже, скоро…

И вдруг он перестал бормотать, поднял кверху большой, узловатый кулак с зажатой в нем тряпкой и завопил на весь коридор:

— Эй ты, мздоиматель и грабитель, когда подохнешь?

«…охнешь!» — отдалось под сводами коридора.

Еще не замолкло эхо, а из какой-то камеры раскатилось по всему коридору:

— Эй, фараоново отродье, теши доски, готовь гроб…

Но ключник как ни в чем не бывало взял со стола ложку и опять принялся за свою похлебку. Он ел не торопясь, со старческой медлительностью поднимая ложку ко рту и не обращая внимания на стоящих перед ним людей.

Выхлебав щи до донышка, ключник облизал ложку, потянул к себе связку ключей, встал и закрестился на правый угол. Там еле виднелась облупленная икона с распятым длинноногим Христом.

— Благослови, бог наш, милуяй и питаяй нас от юности нашей, даяй пищу всякой плоти, — отчеканивая по-солдатски, точно рапорт отдавал, молился старик, крепко сжав в одной руке ключи, а другой размашисто крестясь.

затянул вдруг в своем углу конопатчик. И, так же вдруг оборвав песню, сказал как ни в чем не бывало Минеичу:

— Это я назло тебе, мздоиматель, — не суйся к богу!

Ключник задумчиво задержал на лбу три пальца и, скосив злые глаза на конопатчика, зашипел, будто где-то на каленое железо плюнули:

— Мало тебя вчера лупцевали? Ужо добавку получишь.

И опять зарапортовал, кротко глядя в правый угол:

— Господу нашему Иисусу Христу поклоняемся со святым духом во веки аминь..

Сзади снова раздался топот подкованных сапог. С того конца коридора, от дверей, шел городовой, но не Ларивошка и не Чувылкин, а какой-то другой, похожий на пристанского грузчика, остриженный в кружало и в красной рубахе, заправленной в форменные штаны с кантиками. Еще не доходя до железного стола, городовой позвал ключника: