Лидия Чарская - Огонёк

— У-гу! — соглашаюсь я, кивая головою и менее всего заботясь о том, добр или не добр этот симпатичный по виду, в форменном вицмундире старик. Я равнодушна вполне к неожиданному появлению начальства. Сегодняшний урок знаю и даже усвоила себе кое-что о Державине, так что могу «отличиться», если спросят. Чего же больше? Пускай спросят. Рядом со мной донельзя волнуется Усачка, всеми силами стараясь привести в порядок свои кудрявые волосы. Марья Александровна терпеть не может «лохматых». Позади нас Маруся Линская, красивая девочка с глубокими, обведенными синими кругами, вследствие усиленной долбежки, как уверяют гимназистки, глазами, наша первая ученица, усиленно шепчет заданное к сегодняшнему дню стихотворение. Наверное, Радушин пожелает блеснуть примерными знаниями лучшей ученицы и спросит ее в первую голову. Так и есть.

Едва только успело занять предназначенные им места начальство и выжидательными взорами обратиться к преподавателю, как этот последний с любезной улыбкой произнес:

— Госпожа Линская, пожалуйте!

Девочка с глубокими умными глазами, обведенными синевой, смущенно предстала перед лицом почетного гостя. Сначала робко, потом все смелее и смелее звучит ее ответ. Говорила она далеко не относящееся к уроку. Зная прекрасно свою лучшую ученицу, словесник не стеснялся, гонял, как говорится, Марусю по всему курсу и дал ей возможность отличиться вовсю.

Девочку похвалили. И сам почетный гость, и инспектор, и даже Марья Александровна, обыкновенно скупая на похвалы.

Потом вызвали Слепушу. Болезненный вид девочки, ее зеленый зонтик, защищающий больные глаза, — все это вызывало невольное к ней жалостное сочувствие. Она отвечала недурно, ее похвалили не меньше Линской и отпустили на место.

Вдруг… слышу:

— Госпожа Камская!

Слуга покорный! А я-то совсем не приготовилась к ответу!

— Госпожа Камская! — слышу я во второй раз и поневоле встаю. Встаю, выхожу на середину класса, отвешиваю традиционный реверанс. Марья Александровна при моем приближении наклоняется к почетному гостю и говорит ему что-то. Я знаю, что она говорит. Что я, Камская, дочь умершего художника Камского. Старый вельможа покачал головою. Его брови приподнялись с выражением вопроса, и приятно-удивленно глянули на меня его глаза.

«Вот как! Неужели?» — казалось, говорил он всей своей особой.

— Госпожа Камская, — произнес Радушин, — не прочтете ли вы нам какое-нибудь стихотворение? Право выбора остается за вами.

Я задумалась на минуту. Напрягла память. Неожиданно в уме моем промелькнула картина. Литературно-музыкальный вечер в городской ратуше, у нас в провинции, зал, залитый светом, и мою Золотую, читающую с эстрады красивое и трогательное стихотворение Майкова «Мать», полное неизъяснимых настроений. Я помню до сих пор все малейшие интонации маминого голоса, все мельчайшие переходы. Скопировать их мне не составит никакого труда.

Ну, разумеется, не составит! Надо только сделать усилие над собою и во все время декламации не выпускать из головы любимый, несравненный образ Золотой, читающей на эстраде. Я так и делаю. Я поднимаю глаза к окну, за которым чуть синеет предсмертной осенней синевой небо, и, видя перед собой и зал, и эстраду, и Золотую на ней, начинаю стихи:

Развертывается картина детской агонии. Горе матери… Предсмертный лепет ребенка и сквозь отчаяние несчастной эти сказки, эти песни, которыми мать старается потешить свое умирающее дитя.

Ужасная картина! Я помню, когда Золотая читала эти стихи, в зале многие плакали. С какой-то барыней, потерявшей незадолго до этого сына, сделалось дурно… Ее замертво вынесли на руках…

Бархатный голос моей матери, полный захватывающего чувства, звучал в моих ушах и теперь, все время, все время. Какая-то неведомая волна подхватила и унесла меня… Дрожь колючими искрами пробегала по моему телу. Огромное, непонятное и сладкое что-то разрасталось в груди.

Не помню, как я закончила… Не помню, как замолчала. С трудом оторвала глаза от синего кусочка неба, видневшегося в окно, перевела их на лицо Марьи Александровны.

По этому лицу, я ясно это видела, текли слезы.

Почетный гость сидел с поникнувшей головою и словно в забывчивости теребил усы. Когда я встретилась с ним взглядом, что-то влажное сияло в его добрых глазах. Он улыбнулся мне.

— Прекрасно! — проговорил он. — У девушки, имеющей столько чувства, должна быть глубокая, чуткая душа.

— Ах, нет, — вырвалось у меня прежде, нежели я сама успела сообразить то, что хотела сказать сию минуту. — Я просто передала то, что слышала у Золотой.

— У Золотой? Кто это — Золотая? — снова приподнимая удивленно брови, спросил почетный гость, не обращая внимания на легкий ропот, поднявшийся в классе.

— О, это моя мама! — восторженно вырвалось у меня. — Если бы вы только слышали, как она читает! И видели бы вы ее игру! О! Ничего подобного вы не видели и не могли видеть за всю вашу жизнь! Я уверена в этом.

Ах, я кажется опять перехватила через край! Потому что тотчас же Синяя Маргарита поднялась со своего места и, подойдя ко мне, наклонившись к моему уху, делая вид, что поправляет мне волосы, шепнула:

— Но m-lle, так не говорят с его превосходительством!

Но почетный гость пришел мне на помощь.

— Оставьте девочку, сударыня! Дайте ей высказаться, прошу вас! — произнес он очень любезно по адресу Синей. Потом, обращаясь ко мне, спросил:

— Ваша мать актриса, не правда ли, m-lle? Где же она играет?

— Мама?

Тут уж что-то совсем необычайное стряслось со мною. Я сделала два шага вперед, облокотилась на пустой стул и заговорила. Нет, положительно, никогда еще я не говорила так складно и хорошо. Право, самый великолепный адвокат не сумел бы так блестяще защитить интересы своего клиента! И притом без всякой задней мысли, желая только обрисовать как можно лучше обаятельную личность и талант моей Золотой. Я говорила, говорила без умолку и о том, как бьется у себя в провинции Золотая на бедных маленьких сценах, и как живет одним только желанием очутиться здесь, дебютировать в образцовом театре, с тем, чтобы дать мне, ее дочери, блестящее воспитание в Петербурге, в центре просвещения всей России! Боже мой! Я краснею теперь наедине с самой собою, когда припоминаю, как подробно рассказывала я все пережитое Золотою, всю ее борьбу с нуждой, с лишениями ради ее сиротки — Огонька. Волна, хлынувшая мне в душу, продолжала нести меня как на крыльях.

Потом, когда я замолчала, почетный гость с одобрительной улыбкой кивнул мне головою.

— Вадим Камский умер очень рано и, к сожалению, никакой пенсии от академии не получает его вдова!

Это он сказал г-же Рамовой, когда я, сделав реверанс, отправлялась на место.

— Боже мой, до чего вы смелы, Ирина! Так разговаривать с таким человеком! — расширяя свои мышиные глазки, встретила меня Усачка.

— А разве я сказала что-нибудь дурное?!

Звонок прервал начавшуюся беседу. Почетный гость встал, окинул класс глазами и, заметя меня за моей партой у окна, направился ко мне быстрыми шагами.

— Я радуюсь, дитя мое, — проговорил он, останавливаясь передо мною и глядя своими добрыми глазами мне прямо в глаза, — всякому проявлению глубокого хорошего чувства. Теперешняя молодежь не всегда, к сожалению, относится к своим родителям, как относитесь к своей матери вы. Меня тронуло ваше чувство. С моей стороны я приложу все старания, хотя такие дела и не относятся к моему отделу, но я похлопочу за вашу мать и постараюсь предоставить ей возможность получить дебют на образцовой сцене. Довольны?

Довольна ли я?

Право, я не солгу, если скажу, что хотела упасть на колени и молить осуществить исполнение его слов на деле, как можно скорее.

Клянусь! Хотелось крикнуть, что если только все это случится, то я готова быть судомойкой в его доме и нянчить его детей или внуков… или… Ах, я не знаю, что стало со мною! Кажется, я не сказала ни слова и не поблагодарила даже его… Едва помню, как начальство вышло из класса, как гимназистки окружили меня, как они спорили, восторгались и возмущались. Кто был за меня, кто против.

— Дерзость неслыханная! Позор на всю гимназию! — кричали одни.

— Чудесно! Великолепно! Огонек — наша героиня! — перекрикивали их другие во главе с Усачкой, моей ревностной защитницей и сторонницей всех моих интересов.

Вечером, когда мы, покончив с уроками, вошли в столовую пить чай, от Марьи Александровны явилась горничная.

— Барышня Камская, вас барыня просит, — с очень значительной миной доложила мне быстроглазая и юркая, как угорь, Марфуша.

Такие приходы горничной за той или другой гимназисткой означали, что в воздухе пахнет грозою, и в самом недалеком будущем ожидалась большая, судя по степени виновности, «распеканция» со стороны начальства. Не чувствуя за собой никакой вины, я пошла с легким сердцем в апартаменты моего главного начальства.