Марсель Паньоль - ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ

— Вот страничка, которую ты должен был бы выучить наизусть.

Я был возмущен этим пожеланием — мало, видите ли, я учу наизусть! — и спросил:

— Это еще почему?

— Ну как же, неужто тебя ничуть не тронули чувства, вдохновлявшие этих скромных крестьян?

Я молча грыз кончик вставочки с пером и глядел в окно, за которым лил дождь, покрывая черным лаком ветви смоквы.

Дядя Жюль настойчиво добивался ответа:

— Почему же эта виноградная кисть обошла все семейство?

Он смотрел на меня глазами, полными доброты. Мне захотелось доставить ему удовольствие, я напряг свои мыслительные способности, сосредоточился, и вдруг меня осенило:

— Потому что ее побрызгали купоросом!

Дядя Жюль уставился на меня, стиснув зубы, и весь побагровел. Он хотел что-то сказать, но от негодования у него даже дух захватило. Тщетно выдавливал он из себя какие-то гортанные звуки, не в силах произнести что-нибудь членораздельное. Затем привстал со стула, воздел руки к небу и в исступлении проговорил:

— Вот! Вот! Вот!

Это троекратное «вот» вылетело точно пробка из закупоренной бутылки, и дядя Жюль наконец разразился:

— Вот плоды безбожного воспитания школы! Величайшие достижения христианской любви он объясняет страхом перед медным купоросом! Ведь этот ребенок не чудовище, но то, что он ответил, причем вполне непосредственно, просто чудовищно! Подумайте, дорогой Жозеф, какая огромная и страшная ответственность на вас падает!

— Да будет вам, Жюль, — вмешалась мама, — он же сказал это в шутку!

— В шутку? — вскипел дядя. — Это было бы еще хуже! Я предпочитаю думать, что он не совсем понял мой вопрос. — И он обратился ко мне: — Слушай хорошенько. Если бы ты нашел прекрасную, изумительную, единственную в своем роде кисть винограда, ты бы отнес ее матери?

— О да! — искренне ответил я.

— Браво! — воскликнул дядя. — Вот слово, сказанное от души! — И, обратись к моему отцу, он добавил: — Я счастлив, убедившись, что, хоть вы и внушаете ему ужасный материализм, он нашел в своем сердце заповедь божью и сохранил бы виноградную гроздь для матери!

Увидев, что он берет верх, я поспешил на выручку отцу:

— Но половину я съел бы по дороге.

Дядя расстроился и хотел было продолжать, но отец тоже повысил голос:

— И он прав! Если этих субъектов так уж одолели благородные чувства, то они должны были таким же манером пустить по кругу и вкусную сердцевину салата, и белое мясцо пулярки, и кроличью печенку! А так как совершенная добродетель не терпит никаких отступлений от правил, то это коловращение лакомых кусков продолжалось бы всю жизнь папы, мамы и деток, и эти бедняги, которым есть-то все же надо, вырывали бы друг у друга утиную головку, обглоданную косточку или капустную кочерыжку! Я только сейчас понял, до чего ж безысходно глупа эта притча! Дело в том, что ваш Ламенне был ханжой и, стараясь наставить верующих на путь истины, впадал, как и все попы, в бессмысленную болтологию.

И не успел дядя, у которого даже усы ощетинились, ответить контрударом на эту лобовую атаку, как на пороге выросла тетя Роза. Она учуяла из кухни, где присматривала за жарившимся кроликом, что началась перепалка. Одной рукой она потрясала проволочной корзинкой для салата, а в другой держала за кончик капюшона черный клеенчатый плащ.

— Жюль! — весело крикнула она. — Дождь почти совсем прошел! Живо ступай за улитками!1

Не дав мужу опомниться, она сунула ему проволочную корзинку для салата и, нахлобучив на него капюшон по самые усы, словно гасильником притушила спор. В этом снаряжении Жюлю трудно было полемизировать. Он попытался все же напоследок громыхнуть своими «эрами», и мы услышали:

— Прраво же, это черресчурр гррустно и черресчурр отврратительно… Этот несчастный рребенок…

Однако тетя, смеясь повернула его кругом и вытолкнула прямо под ливень; затем затворила дверь и с неподдельной нежностью послала мужу в окно воздушный поцелуй. И вдруг, повернувшись к моему отцу, сердито сказала:

— Жозеф, вы не должны были начинать!

Дядя Жюль любил дождик, поэтому вернулся только через час, мокрый, но веселый.

Под сетчатым дном корзинки для салата висела роскошная бахрома из слизи улиток [24], на плечах дяди в виде эполет красовались улитки, а предводительница их племени, настоящая великанша, восседала на дядином черном капюшоне, выставив свои рожки.

Отец играл на флейте, мама слушала музыку, подрубая полотенца, сестричка спала, положив голову на ручонки, а я играл в домино с Полем. Дядю осыпали похвалами за принесенную им богатую добычу, и о Ламенне не было больше и речи.

Но вечером, за обедом, дядюшка жестоко отомстил.

Мама только что поставила на стол благоухающее пряностями рагу из кролика. Обычно в награду за мои тяжкие школярские труды мне оставляли печенку в бархатистом соусе, и я уже искал ее глазами.

Но дядя Жюль предупредил меня и поддел печенку на вилку. Поднеся ее поближе к зажженной лампе, он обследовал ее, понюхал и сказал:

— Печенка зажарена изумительно. Она явно свежая, нежная и сочная. Это бесспорно самый лакомый кусочек. Я бы считал себя обязанным ее кое-кому предложить, не будь за столом одного человека, который думает, что она отравлена!

И, язвительно посмеиваясь, он сожрал ее у меня на глазах.

15 августа мы открыли, что предстоят какие-то важные события.

Однажды после обеда, когда я водружал индейский «столб пыток» на маленьком, поросшем дерном пригорке, прибежал Поль и сообщил странную весть:

— Дядя Жюль чего-то стряпает!

Я очень удивился и даже бросил свое дело, чтобы раскрыть тайну Жюля-повара.

Он стоял у плиты, наблюдая за толстыми золотисто-желтыми лепешками, которые потрескивали на сковородке, томясь в кипящем жиру. Тошнотворный смрад наполнял кухню, и я сразу же понял, что есть эти лепешки не стану.

— Дядя Жюль, что это?

— Вечером узнаешь.

И, взяв сковородку за ручку, он встряхнул ее; раздался легкий стук, словно перекатывались жареные каштаны.

— Мы их сегодня вечером будем есть? — спросил Поль.

— Нет, не будем, — смеясь, ответил дядя. — Ни сегодня вечером, ни потом.

— Так зачем ты их жаришь?

— Чтобы маленькие мальчики спрашивали. А теперь ступайте играть в сад, потому что если на вас брызнет кипящим маслом, то у вас всю жизнь лицо будет в дырочках, как шумовка. Ну-ка проваливайте!

В саду Поль сказал:

— А стряпать-то он не умеет.

— А по-моему, он и не стряпает. По-моему, тут какая-то тайна. Надо спросить папу.

Но папы не оказалось на месте. Они с супругой изволили отправиться на прогулку. Притом без нас, что я счел предательством. И вот нам пришлось ждать до вечера.

Все послеобеденное время я сочинял потрясающую «Предсмертную песню вождя команчей» (текст и музыку):

Прощайте, луга,

Ведь вражья стрела

Сломила руку возмездья!

Но в пытках чиста

Душа, как всегда,

Дивись ей, странник безвестный!

Коварный пауни,

Старайся, хитри -

Смешны мне жалкие трусы!

Я пытки твоей

Страшусь не сильней,

Чем жал комариных укусов!

В этой песне было семь или восемь куплетов.

Я поднялся на второй этаж, к себе в комнату и долго «репетировал» в полной тишине и одиночестве.

Затем я занялся татуировкой Поля и своей собственной. Наконец, с развевающимися на голове перьями и связанными за спиною руками, я величественно проследовал к «столбу пыток», к каковому меня крепко привязал Поль, хрипло выкрикивая непонятные слова. По замыслу, это были ругательства племени пауни. Затем он безжалостно сплясал вокруг меня победный танец, а я спел «Предсмертную песнь».

Я исполнил ее с таким искренним чувством и произвел такое сильное впечатление, заливаясь насмешливым хохотом при словах «смешны мне жалкие трусы», что мой палач благоразумно стал подальше, немного встревоженный.

Но особенно проникновенно звучала у меня последняя строфа:

Прощальный привет

Тебе, вешний цвет,

Вам, братья, — уздечка и конь мой достойный!

Утешьте вы мать,

Прошу ей сказать,

Что сын ее умер как воин!

Кончил я патетическим тремоло, которое так растрогало меня самого, что по моему лицу рекой хлынули слезы. Тогда я поник головой, закрыл глаза и умер.

Вдруг я услышал душераздирающие рыдания и увидел Поля, который улепетывал с воплем:

— Он умер! Он умер

Спасать меня пришел отец, и было совершенно ясно, что ему очень хочется добавить к моим воображаемым пыткам хоть одну всамделишную затрещину. И все же я гордился своим актерским успехом и задумал даже повторить спектакль после обеда, но, проходя через столовую, чтобы вымыть на кухне руки, я сделал восхитительное открытие.

Папа и дядя Жюль раздвинули обеденный стол во всю его длину и на этой необъятной площади, накрытой парусиной, аккуратно разложили рядами всякие диковины: во-первых, пустые патроны, причем каждый ряд имел свой цвет — красный, синий, желтый; во-вторых, холщовые мешочки величиной с ладонь, но тяжелые, как камни. На каждом была выведена большая черная цифра: 2, 4, 5, 7, 9, 10; в-третьих, маленькие весы с одной чашкой и привинченный к столу странный медный прибор с деревянной шишечкой на рукоятке; а посредине стола, на самом видном месте, было выставлено блюдо со стряпней дяди Жюля.