Владислав Крапивин - Алые перья стрел

И вполне возможно, я вставлю эту деталь в новую повесть, где будут севастопольские эпизоды…

Смотрю на полки и думаю: как же я должен быть благодарен старым книгам! Они — мои вдохновители и помощники.

Никогда не написал бы я романа «Бронзовый мальчик», если бы в букинистической лавке на Невском проспекте не наткнулся на первое издание «Устава морского», напечатанное при Петре Великом. Историю этой находки я почти документально изложил в «Бронзовом мальчике».

Не было бы романа «Острова и капитаны», если бы не купил однажды старинный трехтомник И. Ф. Крузенштерна «Путешествие вокруг света». Не было бы книги «Журавленок и молнии», не окажись на моей полке «Сочинение об описи морских берегов Г. Мекензия».

Но дело даже не в том, что эти книги — помощники. Они просто друзья. Я люблю листать потемневшие страницы, разглядывать форзацы с витиеватыми автографами, экслибрисами, пометками, росчерками гусиных перьев, штемпелями давно несуществующих библиотек. Люблю уходить в плавания с капитаном Головниным, адмиралом Ансоном, Григорием Шелеховым, русским морским офицером Г. К. Блоком… Люблю перелистывать «Вечера на хуторе близ Диканьки» в черном томе, изданном еще при жизни Гоголя.

На пожелтевшем форзаце этого тома — полустертая карандашная надпись. Я привожу ее полностью (только убираю «яти», твердые знаки и букву «i», характерные для старинной орфографии):

«Эта книга досталась от деда Николая Николаевича Иванова. К нему попала из библиотеки И. С. Тургенева в с. Спасском-Лутовинове Мценского у.

К. А. Никифоров».

И дальше:

«Я в моем детстве читал и перечитывал бесконечное число раз именно эту книгу и вошел в жизнь освещенный ея светом, обвеянный ея поэзией. С тех пор я не расставался с этой милой книгой. Я люблю душу ея, люблю листы ея как душу и тело дорогаго друга. К.А.Н.».

Это настоящее признание в любви. И наверно, за этими строчками, написанными уже явно немолодым человеком, скрыта история долгой и непростой жизни. Жаль, что не знаю, кто такой К. А. Никифоров. Не знаю, но вполне разделяю его чувства по отношению к этому черному томику с тусклой позолотой оттиснутого на коже родового герба Н. В. Гоголя. Сам я тоже был в детские годы под обаянием удивительной сказки «Ночь перед Рождеством»…

А книга продолжает рассказывать свою историю. Я нашел между страниц обрывок листа из тетрадки в клетку — словно страничка из дневника:

«25 Дек 1923.

Я весь под обаянием прочитанной вчера, повторенной в 50 раз, должно быть, «Ночи перед Рождеством» Гоголя, — она стала для меня не книжкой, не описанием, не сочиненным рассказом, а — прекрасной действительностью. Истинно живу, когда вступаю в нее».

Торопливый, неровный почерк (совсем не тот, что у К. А. Никифорова), жидкие, порой совсем бледные чернила. Видно, что перьевая ручка. И понятно, что писал пожилой человек, потому что в 23-м году, через пять лет после реформы письменности, в слове «действительностью» проскочила старинная «ять»… И 25 декабря — Рождество по старому стилю. Видимо, чтением гоголевской волшебной повести автор этих строчек встречал праздник…

И еще находка в этой же книге — аккуратный, размером с визитную карточку прямоугольник плотной бумаги, обведенный по краям оранжевым карандашом. И старательный мальчишечий почерк:

Дорогая мамочка!

Поздравляю тебя с днём 8-го марта. Желаю тебе здоровья и счастья.

Прими от меня этот скромный подарок.

Где сейчас этот Игорь? В каком году он дарил маме эту замечательную книжку? Я помню, что в середине сороковых годов у меня, первоклассника, был карандаш с таким вот оранжевым (а не красным) грифелем. Военный карандаш! Его подарил мне живший по соседству преподаватель пехотного училища… А бумага, на которой писал синими чернилами мальчик Игорь, — сильно потемневшая от времени…

У кого была эта книга, через сколько рук прошла, прежде чем оказаться в букинистической лавке и оттуда перекочевать в мою библиотеку? Наверно, можно было бы написать про это целую повесть.

Впрочем, и про многие другие книги — тоже.

За этими книгами — люди. Студенты и выучившиеся грамоте мастеровые, учителя и приказчики, инженеры и флотские офицеры в просоленных океанскими ветрами плащах. Мальчишки-гимназисты, листавшие перепачканными в чернилах пальцами страницы многих «Приключенi» и «Путешествi» и грезившие тайнами тропических и полярных «Острововъ». Барышни, ронявшие слезу над томиком стихов графини Ростопчиной — это она написала пронзительные строки после гибели Лермонтова:

А еще — мальчик Вова из города Симбирска (не думайте, не тот), — ему любимый дядя Коля подарил роскошно изданную книгу К. Станюковича «Севастопольский мальчик» 27 августа 1914 года. Возможно, перед уходом на фронт Первой мировой войны. Уцелел ли дядя Коля во всех войнах? Что стало с его племянником Вовой? Теперь не узнать. Но все же, мне кажется, какая-то ниточка связывает меня с ними, когда я открываю «Севастопольского мальчика» и вижу четкий, непотускневший дяди-Колин автограф…

А еще мне представляется «Командиръ подводной лодки «Окунь», который на той же Первой мировой водил свою крошечную субмарину по Балтике и оставил свой штамп-экслибрис на старой «Лощи Балтiйскаго моря»…

Я верю, что все это были хорошие люди…

О всех таких книгах, о всех людях, которые за ними, не расскажешь. Но еще о ряде книжек я должен упомянуть обязательно. Они — друзья моего детства. Не такие старинные, как дореволюционные тома, но все равно дорогие мне.

Это издания в так называемой рамке. В узорчатом орнаменте по краям обложки. Приключенческая серия. Ее начал печатать «Детиздат» в 1936 году. Сначала серия называлась «Библиотека романов и повестей», вскоре ее переименовали в «Библиотеку приключений», а в пятидесятых годах — в «Библиотеку приключений и научной фантастики».

Помню, что в школьные годы я просто млел, когда видел обложку с такой «рамкой». Да и в зрелые годы не был равнодушен. И даже собрал приличное количество таких изданий. Нельзя сказать, что все, но… почти.

А потом половину раздарил друзьям. Стало не хватать места на стеллажах. Но самые интересные, самые близкие книги оставил. Разве можно отдать, например, «Обитаемый остров» братьев Стругацких с дарственной надписью Аркадия Натановича! Или «Пятнадцатилетнего капитана», которого подарил мне Виталий Иванович Бугров…

Четыре метровых полки по-прежнему заняты у меня «рамкой», и одна из них — самая любимая. Это «малая серия», книжки небольшого формата. Они выходили с тридцать шестого года до начала пятидесятых. Некоторые из этих томиков я читал еще дошкольником, в военные годы, у самодельной коптилки или у печурки, растопленной газетами и стружкой.

На самых старых таких книжках, изданных до войны, — марка «Детиздата»: сидит на траве мальчик, подтянул коленки, держит над ними развернутую книжку, склонил голову… Мне казалось, что этот пацаненок похож на меня — такого же «отчаянного кни-гоглотателя». Это был мой молчаливый дружок. Мы вдвоем уходили в мир Майн-Рида и Стивенсона.

…Когда я заканчивал писать этот очерк о книжках, ко мне в гости пришел мой друг Володя Дмитриев, юный подшкипер из флотилии «Каравелла». Глядя на него, я вспоминаю себя — такого, каким был в одиннадцать лет. Володя — «несовременный ребенок». В том смысле, что очень любит читать и равнодушен к компьютерным играм. Впрочем, таких «несовременных» я встречаю довольно часто. По-моему, взрослые просто придумали, что «компьютер и телевизор отучили всех детей от книги».

У Володи, кстати, тоже немало книг в «рамке».

— Вова, — сказал я, — давай сделаем иллюстрацию к моему материалу! Оживим эмблему «Детиздата»!

На диване и на полу мы расставили, раскидали книжки в «рамочных» обложках. Володя взял, наугад одну, уселся в позе детиз-датовского мальчика. Я начал щелкать затвором «Зенита». Было тихо, только страницы шелестели, да кот Тяпа шуршал лапами, подбираясь и принюхиваясь к новым Володиным кроссовкам. Я сделал десяток (с запасом!) кадров. А Володя не шевелился.

— Все готово. Вставай… Ты что, не слышишь?

А он и правда не сразу услышал. Так зачитался.

— Что там у тебя?

— «Из пушки на Луну».

Вот ведь как! Уже давно мы знаем про Луну в сто раз больше, чем читатели девятнадцатого века. И люди на ней побывали не раз! А старый роман все равно притягивает к себе. Тех, кто любит читать.

Что ж, читатель есть читатель, даже в наш компьютерный век. А Жюль Верн есть Жюль Верн — на все времена.