Лене Каабербол - Опасное наследство

– Надеюсь, они повесят это мелкое дерьмо, эту тварь!

Они так его и не повесили. Судя по весточке, переданной нам сконфуженным неудачей рыцарем из Лакланов, маленький торгаш освободился от деревянных колодок с помощью ножа, выигранного в карты, ножа, который забыли отнять у него стражники. Он удрал, и клан объявил ныне лавочника Ганнибала вне закона во всем Высокогорье и отказал ему отныне и навеки в правах клана. Каждый, кому он встретится по пути, вправе убить его, не опасаясь гнева Лакланов. Но никто с тех пор так никогда его и не видел.

Осторожно я вытащил свой новый меч из тайника под соломенной кровлей овчарни. Он вовсе не сверкал – пока. Серовато-черный, большой и тяжелый, он не был даже наточен. Собственно говоря, это была лишь плоская железяка – железная полоса.

Однако же Каллан обещал мне помочь наточить меч и отчистить его. Я уже словно видел перед собой: гибкое, острое как нож, сверкающее смертоносное оружие. Оружие, подобающее настоящему мужу! Оно стоило мне двух моих лучших рубашек – а осталась у меня только одна – и всех тех семи марок медью, что я заработал у мельника в Низовье, в Березках, прошлым летом. Но меч – добрый и отличный – стоил такой огромной цены. Только бы матушка не узнала про рубашки. Во всяком случае не сразу, не сейчас…

– Давин, ты сможешь отнести очистки козам?

Не знаю, как это у нее получается… Но моя матушка может даже на расстоянии трех миль почувствовать, не собираюсь ли я заняться чем-то увлекательным или веселым, чем-то, что ей не по вкусу.

И вот тогда-то она придумывает то одно, то другое смертельно скучное дело, которым хочет занять меня вместо желаемого мной. Отнести козам картофельные и яблочные очистки… Дина могла бы это сделать! Мелли могла бы их отнести, даром что ей всего пять лет! Нет, черт побери, такая работенка вовсе не для меня. Мне уже шестнадцать – во всяком случае, почти шестнадцать, – и я твердо уверен в том, что у меня растет борода. Касаясь верхней губы, я замечал что-то вроде небольшого пушка, нет, борода еще не настоящая, но как бы ее начало. Подумать только! Отнести очистки! Да у меня есть дела поважнее!

С быстротою молнии шмыгнул я за угол и перепрыгнул через изгородь в загон, где паслись лошади. Может, мне удастся убедить себя самого, что я ее не слышал… Может, мне удастся заставить ее поверить, что я уже ушел… Это не так-то просто, когда матушка твоя в силах одним прямым взглядом заставить признаться в тягчайших злодеяниях закоренелых убийц… Но эту мысль я отгонял от себя. И пока я бежал там, по полям и нивам Высокогорья, – высоко-высоко в поднебесье и далеко-далеко от коз и картофельных да яблочных очисток и от мамаши с глазами Пробуждающей Совесть, – на душе у меня было совсем легко. Свободен! Я свободен!

– А, вот и ты, парень! Мы уж было и не надеялись.

Перед небольшой хижиной Каллана стояли в ожидании меня Каллан, и Кинни, и Пороховая Гузка. С этой хижиной сплошные чудеса! Сам-то Каллан широк в плечах, будто дом, а высок – словно дуб. Когда видишь его за дверью хижины, ни за что не поверишь, что он умещается там внутри…

Но однажды я побывал у него в хижине, и место нашлось не только для него, но и для скрюченной маленькой старушки – его матери, что живет с ним и обихаживает хижину, когда Каллан сопровождает мою матушку или же служит стражником караванов на равнинах Низовья.

– Ему, верно, маменька не дозволила, – поддразнил меня Кинни.

Я жутко устаю от Кинни. Попросту он мне страшно надоел. Он всегда так страшно занят мной и моей матерью, но я заметил, что, когда она поблизости, он склоняет голову и называет ее «Мадама Тонерре», как большинство других людей. Отец Кинни – купец и платит Каллану, чтобы тот обучал его сына владеть мечом. Ну а мне больше по душе Пороховая Гузка! Да, само собой, это вовсе не настоящее имя. На самом деле его зовут Аллин, но никто никогда так его не называет. Он просто сходит с ума от всего, что стреляет и взрывается; «бац», «хлоп», «бум» – для него слаще музыки, а однажды ему досталось немного селитры и горшок нефти… И… бум!

Вот так, и у Дебби, по прозвищу Матушка-Травница, своего нужника нет как нет!

Увидев, как Аллин удирает через долину в горы с огромным пятном копоти на штанах, она закричала ему вслед:

– Иди сюда, Пороховая ты Гузка этакая! Получи то, что тебе по вкусу придется!

И с тех пор никто не называл его иначе.

Пороховая Гузка в Высокогорье – скорее всего мой лучший друг. Спорю на что угодно! Родись я в здешних краях, мы были бы друзьями. Но для Пороховой Гузки и прочих ребят я все еще «мальчонка Пробуждающей Совесть с равнины Низовья». И хотя люди в здешних горах добры к нам и учтивы, да и услужливы тоже, однако на каждом шагу замечаешь, что ты для них – чужак.

Житель Высокогорья вовсе не полагается ни на кого, кто не из его родичей или кого он не знал бы с пеленок. Чем дольше я здесь живу, тем яснее становится – сколько же, собственно говоря, у них тайн! И хотя Пороховой Гузке я куда больше по нраву, попади он в беду, он все равно пойдет к Кинни. Потому как Кинни – его троюродный брат, а я всего лишь обитатель Низовья. И проживи я здесь хоть пятнадцать лет, я все еще им и останусь. Так оно и бывает, коли ты – Пороховая Гузка…

Сколько раз это приводило меня в такое бешенство, что мне хотелось послать их всех к черту и отправиться домой в Березки, где я хоть и по-прежнему сын Пробуждающей Совесть, но где люди по крайней мере знали меня сызмальства. Порой на меня нападает такая тоска по дому, по Березкам, что я чуть не плачу. И это только бередит рану, потому как вернуться нам туда нельзя.

Дом Под Липами, где мы жили, ныне обгоревшая развалина, а люди Дракана постоянно ищут моих матушку и сестру. Да и Нико тоже, хотя, если посмотреть, виноват во всем он один.

Всякий раз, когда надо фехтовать, Каллан находит нам новое место. Он говорит, что будущий страж караванов должен сражаться когда угодно и где угодно – на глинистой почве, на неровной земле, на склоне горы, в лесу или на болоте. Никогда нельзя знать, где вынырнет шайка разбойников.

В тот день он взял нас с собой в узкое высохшее ущелье, где некогда бежал ручей. Там было полным-полно мелких и крупных камешков, но зато ни единой тропки, где нога стоит уверенно и прочно. На миг забудешь осмотреться – и останешься там лежать. А коли занят тем, что глядишь, куда поставить ноги, то это тоже худо, потому как Каллан поколачивал нас, когда мы бывали невнимательны.

Я-то, к слову сказать, никогда не приходил с послеполуденных занятий без свежих синяков на спине, на груди, а то и на руках. Кинни жаловался Каллану несколько раз, но тот не обращал на это внимания.

– А чего тебе вообще-то хочется – синяков нынче или удара мечом позднее? Коли не выучишься теперь, потеряешь руку в первый же раз, когда станешь биться всерьез.

Я слушал и держал язык за зубами. И без того худо быть чужаком – жителем Низовья, – а быть еще и плаксой мне не хотелось.

Мы рубились, пока не начало смеркаться. Сначала, как обычно, дрались палками, но под конец Каллан велел нам испытать мечи. И вот всякий раз, когда железо сталкивалось с железом, ущелье полнилось пеньем клинков. Мне казалось, будто звуки эти напоминают звон колоколов. Я потел и спотыкался и снова поднимался на ноги. И даже ни разу не подумал о матушке и о глазах Пробуждающей Совесть или о козах, о картофельных и яблочных очистках. А до чего тепло и радостно от всего этого стало у меня на душе, когда Каллан, похлопав меня по плечу, сказал:

– Хорошо, малец! Ты прирожденный боец! В тебе это есть.

А лучше всего то, что я знал: он прав, потому как я был куда искуснее Кинни и искуснее Пороховой Гузки, а ведь я учился куда меньше. Несколько раз случалось, что тело мое будто само по себе знало, как надо двигаться, а как не надо. Мне казалось, будто в глубине души у меня звучал голос, тонкий голосок, который шептал: «Держи меч так, чтобы отразить удар! Взмахни им так, чтобы устоять!»

И тут вдруг раздался голос, вовсе в моей душе не звучавший:

– Давин! Твоя матушка ищет тебя!

Я, растерявшись, сбился с толку, а Кинни воспользовался случаем и изо всех сил ударил меня по плечу, да так, что рука моя совсем омертвела и я выронил меч. Клинок зазвенел, ударившись о камни на дне ущелья.

– Ты – мертв! – торжествующе заявил Кинни и уколол меня в грудь острием своего меча.

Во всяком случае, и радость, и теплота, и увлеченность в тот миг умерли в моей душе.

– Нико, неужто у тебя нет ничего лучшего, кроме как бегать по ее поручениям?

Нико, стоя наверху, на краю ущелья, смотрел вниз на меня. Его синие глаза были крайне холодны.

– Нет, Давин, в самом деле – нет! Ты забываешь, кто твоя матушка! Если бы не ее мужество и сила, валяться бы мне на грязной навозной куче палача да быть добычей двадцати ворон. Меня бы казнили за три убийства, совершенных другими. Я обязан ей всем! А ты обязан ей по крайней мере столь глубоким уважением, что непременно расскажешь ей, на что тратишь свое время. Она печалится о тебе.