Сьюзен Коллинз - Грегор и подземный лабиринт

— Нет, Нерисса, нет. Он не смог убить Мортоса, — мягко возразил Викус.

— Викус, — сказала Нерисса, — ребенок жив. Значит, живо сердце Воина. И крысы не получили ключ к власти!

Викус выглядел так, будто до него только сейчас начало доходить нечто важное. Сначала вид у него был растерянный, потом он пробормотал:

— Так вот о чем говорится в пророчестве Сандвича! Такой вариант мы никогда не обсуждали…

— Какой? — спросил Грегор, который отказывался что-либо понимать.

— Ребенок. Ребенок из пророчества — это не твоя сестра, Грегор! Это Мортос! — сказал Викус.

— Мортос? Но почему часть моего сердца должна была умереть вместе с Мортосом? — недоумевал Грегор.

— Почему ты не забрал его свет? — вопросом на вопрос ответил Викус.

— Потому что он ребенок. И это неправильно, — промолвил Грегор. — Да это… это самое ужасное, что только может быть… то есть… я имею в виду… Если человек может убить ребенка — разве есть тогда на свете какое-то зло, на которое он окажется не способен?

— Это говорит твое сердце, самая чувствительная его часть, — сказала Нерисса.

Грегор сделал несколько шагов и присел на ступени каменного куба.

До него стало доходить, что имеет в виду Нерисса.

Значит, часть его сердца… самая чувствительная часть его сердца — та, в которой живет жалость и сострадание. Если бы убил Мортоса, он бы навсегда изменился. Потерял бы самого себя.

— Знаешь, — Викус обращался к одной Нериссе, будто они были в комнате одни, — я постоянно поражаюсь, насколько неверно мы толкуем пророчества Сандвича. А потом наступает момент прозрения…

— И все становится прозрачным, как вода, — согласилась Нерисса.

Викус процитировал следующую строфу пророчества:

— Крысы уже знали, что Мортос родился, — сказал он задумчиво.

— Но он был едва научившимся говорить щенком. Сандвич не случайно использовал это слово — «щенок». Ведь так называют детей крысы, — подхватила Нерисса.

— И именно Мортос мог спасти от гибели Подземье, — кивнул Викус.

— Потому что если бы Грегор убил его… — продолжила Нерисса, а Викус закончил:

— …последовала бы тотальная война. Смерть Мортоса стала бы катализатором. Поэтому мысль о том, чтобы отдать Мортоса Живоглоту, просто гениальная. О, трудно представить себе, какие могут быть последствия у этого события!

— Королева Нерисса, мы можем продолжить слушание дела? — раздался голос судьи.

Нерисса огляделась, словно удивляясь тому, где находится.

— Слушание дела? Процесс? Суд? Над Воином?! Да нет, конечно, ни о каком суде и речи быть не может! Он спас Подземье!

Она подняла голову и стояла, поддерживаемая Викусом, глядя на остальных обвиняемых. Улыбнувшись им, она обратилась к Аресу:

— И те, кто ему помогал, тоже достойны самой высокой награды!

Арес слегка склонил голову. Возможно, это был поклон. А может, он по-прежнему не мог смотреть ей в глаза.

— Вы окажете мне честь со мной отобедать? Вы все, четверо? Вы выглядите так, будто умираете с голоду, — произнесла Нерисса совсем просто, не по-королевски.

Они, конечно, приняли приглашение. Ошеломленные неожиданным поворотом событий, Грегор, Арес, Говард и Андромеда вышли из зала суда следом за Нериссой. Она привела их в небольшой уютный зал — за столом здесь могли уместиться максимум восемь человек. В углу журчал фонтан, на стенах висели старинные гобелены — Грегор решил, что они изготовлены руками наземных, потому что на них были изображены сцены из жизни там, наверху, а не в этом темном мире.

В зале было очень тихо и спокойно.

— Как здесь красиво! — заметил Грегор.

— Да, — ответила Нерисса, — я очень люблю этот зал и предпочитаю его всем остальным.

Они заняли места за столом.

Слуги принесли тарелки с изысканной едой: крупная рыба, фаршированная овощами, мини-овощи, уложенные в геометрически правильные фигуры, теплый хлеб в виде косички с кусочками фруктов, тонкие, как папиросная бумага, куски жареного мяса и любимое блюдо Живоглота — креветки в сливочном соусе.

— Не думайте, что я всегда так шикую, — улыбнулась Нерисса. — Это все приготовлено в честь коронации. Прошу вас, угощайтесь.

Грегор тут же взял ломоть хлеба, окунул его в сливочный соус и откусил изрядный кусок.

Некоторое время все сосредоточенно ели. Кроме Нериссы, которая, похоже, опять где-то витала.

— Боюсь, я не очень-то хороший собеседник, — сказала она. — Даже в лучшие дни. А сейчас я так подавлена тем, что случилось с кузиной, что вообще не испытываю потребности говорить.

— То же самое можно сказать про всех нас, — печально отозвался Грегор.

Воспоминание о Босоножке сразу лишило его аппетита.

— Да, горе не пощадило никого из присутствующих, — задумчиво произнесла Нерисса.

Это была чистая правда. Путешествие к Лабиринту каждому дало повод для слез и отчаяния. Грегор был рад, что Нерисса почувствовала это, а потому дальше обед продолжался в молчании.

После обеда Нерисса отправила их в больницу. Андромеда и Говард по возвращении не получили медицинской помощи — им даже помыться не позволили.

— Когда же вы вернулись? — спросил их Грегор.

— Часов за двенадцать до тебя. Андромеда выбилась из сил — она ведь почти не отдыхала по дороге. Когда мы приземлились, Марета тут же отправили в больницу, а нас посадили в тюрьму… Но знаю кое-кого из стражей, через них-то я получил информацию о том, что Марет пришел в себя, — ответил Говард.

В больнице всем прежде всего предложили вымыться и переодеться.

Грегор наконец сообразил, что отпугивает людей исходящим от него ужасным запахом. Сам он уже принюхался и совершенно его не замечал.

Он скользнул в горячую воду бассейна — и вдруг почувствовал боль чуть ли не во всем теле: в раненой руке, в ушибленных ребрах, даже в затылке, которым он ударился, когда на него набросился Живоглот. Болели ушибы от ударов камнями и запястья — от связывавшей их веревки… Морщась, он тер себя мочалкой.

Какая удача, что вода в ванной была проточной — иначе после него она стала бы грязно-серого цвета.

Врач обработал раны. Грегор сдержанно отвечал на его расспросы.

Когда врач закончил, оказалось, что остальные его уже ждут.

— Думаю, мы все заслужили отдых, — сказал Говард.

— Разве мы можем себе это позволить? — спросил Грегор.

Никто ему не ответил. Их положение в Регалии оставалось весьма шатким.

Нерисса освободила их, но Грегор почти не сомневался, что остальные считают их виновными. Вот только в чем?..

— У меня здесь есть зал, в котором мы можем разместиться, — сказал Говард. — Он зарезервирован за моей семьей на все времена. В любом случае вместе мы будем чувствовать себя увереннее.

И все отправились вслед за Говардом.

Грегор очень обрадовался его предложению. Ему совсем не хотелось сейчас возвращаться в комнату, которую он совсем недавно делил с Босоножкой.

— А кстати — где твоя семья? — спросил он Говарда.

— Они вернулись на Источник за несколько дней до нашего возвращения. Думаю, что они бы тут же примчались, если бы… если бы меня приговорили к казни, — ответил Говард.

Оказалось, что за семьей Говарда закреплен не один зал, а целые покои — несколько комнат, соединенных между собой.

Но они решили лечь в одной комнате — той, что принадлежала детям.

Говард и Грегор — на соседних кроватях, а Арес и Андромеда расположились между ними.

Летучие мыши заснули почти мгновенно. Говард долго ворочался, но наконец и его дыхание стало ровным и глубоким. А Грегор лежал в постели и мечтал о том, чтобы сон наконец пришел к нему. Но сон не шел. Что теперь будет?

Он полагал, что может отправиться домой. Возможно, довольно скоро. Ему придется встретиться с семьей. И жить без Босоножки. Это было невозможно представить.

Как это — он придет в квартиру, увидит ее постельку, игрушки, ее книжки с картинками…

Грегор вспомнил об одежде Босоножки, которая хранилась в музее. Ему не хотелось оставлять ее здесь — людям, которые чуть его не убили. Он вскочил, взял со стены факел и вышел из комнаты.

Несколько стражей видели, как он шел по коридорам, но никто даже не пытался его остановить. И никто не сказал ему ни слова. У Грегора сложилось ощущение, что они просто пока не знают, как к нему относиться.

Он сам сумел найти музей.

Прямо у дверей лежала стопка вещичек Босоножки. Он взял в руки ее платьице и поднес его к лицу, вдыхая сладкую смесь шампуня, орехового масла и чего-то невообразимо родного и теплого — запах его маленькой сестренки. И тут впервые за все это время на его глаза навернулись слезы.