Редьярд Киплинг - Книга джунглей

Почти все лошади для английской кавалерии привозятся из Австралии, и их объезжают сами солдаты.

— Правда, — сказал Билли. — Перестань же дрожать, юный мул. Когда в первый раз на меня надели сбрую со всеми этими цепями, я, стоя на передних ногах, лягался и сбросил с себя решительно все. В то время я ещё не научился лягаться как следует, но батарея сказала, что никто никогда не видывал ничего подобного.

— Но теперь ведь не звенела сбруя, — возразил молодой мул. — Ты знаешь, Билли, что на такие вещи я уже не обращаю больше внимания. К нам прибежали чудища, вроде деревьев, и, покачиваясь, помчались вдоль наших рядов; моя привязь лопнула, я не нашёл моего кучера, не нашёл и тебя, Билли, а потому убежал с… вот с этими джентльменами.

— Гм, — протянул Билли. — Как только я узнал, что верблюды сорвались, я спокойно ушёл. Скажу одно: когда мул из батареи разборных пушек называет артиллерийских волов джентльменами, это значит, что он сильно потрясён. Кто вы?

Орудийные волы перекинули свои жвачки из стороны в сторону и в один голос ответили:

— Седьмая пара первой пушки из батареи крупных орудий. Прибежали верблюды; в это время мы спали, но они начали наступать на нас, и мы поднялись и ушли. Лучше спокойно лежать в грязи, чем испытывать беспокойство на хорошей подстилке. Мы уверяли вашего друга, что бояться нечего, но этот мудрец держался другого мнения. Уа!

Они продолжали жевать.

— Вот что значит трусить, — сказал Билли, — над испугавшимся насмехаются орудийные волы. Я надеюсь, тебе это нравится, юный друг мой?

Зубы молодого мула скрипнули, и я услышал, как он пробормотал что-то о невозможности бояться каких-то глупых волов, волы же стукнулись друг о друга рогами и продолжали жевать жвачку.

— Не злись. Сердиться после испуга худший род трусости, — заметила полковая лошадь. — Каждого, я думаю, можно извинить за то, что он ночью испугался, увидав что-то непонятное для себя. Мы, четыреста пятьдесят лошадей, иногда волновались только потому, что вновь приведённый конёк рассказывал нам о змеях Австралии и, в конце концов, начинали до смерти бояться свободных концов наших арканов.

— Все это прекрасно в лагере, — заметил Билли. — Простояв на месте дня два, я сам не отказываюсь сорваться и мчаться вместе с другими; просто, ради удовольствия, но как поступаешь ты во время действительной службы?

— Ну, это совсем другого рода новые подковы, — ответила конской поговоркой полковая лошадь. — Тогда на моей спине сидит Дик Кенлифф, сжимает меня коленями, и мне остаётся только наблюдать, куда я ставлю копыта, держать под собой задние ноги и «понимать» повод.

— Что значит «понимать» повод? — спросил молодой мул.

— Клянусь камедными деревьями! — фыркнула полковая лошадь. — Неужели ты хочешь сказать, что тебя не научили этому? Можно ли что-нибудь делать, не умея поворачиваться, едва повод касается твоей шеи? Ведь от этого зависит жизнь или смерть твоего человека и, следовательно, твоя жизнь или смерть. Поджимай задние ноги, едва почувствовал повод на шее. Если нет места повернуться, необходимо немного осадить и сделать поворот на задних ногах. Вот это значит «понимать повод».

— Нас этому не учат, — натянутым тоном заметил Билли. — Мы научаемся повиноваться человеку, который двигается впереди, останавливаться, когда он скажет и, по его слову, двигаться вперёд. Я полагаю, что дело сводится к одному и тому же. Скажи же, чего, в сущности, ты достигаешь, благодаря всем этим прекрасным фокусам, поворотам, осаживанию?

— Зависит от обстоятельств, — ответила полковая лошадь. — Обыкновенно, мне приходится вступать в толпу поющих волосатых людей с ножами, с длинными блестящими ножами, которые хуже ножей повара, и стараться, чтобы сапог Дика легко касался сапога его соседа. Я вижу копьё Дика справа от моего правого глаза и понимаю, что мне не грозит опасность. О, мне не хотелось бы очутиться на месте человека или лошади, находящихся против нас с Диком, когда мы скачем во весь дух.

— А разве эти ножи не ранят? — спросил молодой мул.

— Ну, однажды меня резанули по груди, но не по вине Дика.

— Стал бы я заботиться, кто виноват, раз мне больно, — заметил молодой мул.

— Приходится об этом думать, — возразила полковая лошадь. — Если ты не будешь доверять своему человеку, лучше сразу беги. Так и поступают некоторые из наших, и я не виню их. Как я и говорила, меня ранили не по вине Дика. Он лежал на земле, я шагнула, чтобы не наступить на него, и он ударил меня. Когда в следующий раз мне придётся переступить лежащего человека, я наступлю на него ногой, наступлю сильно.

— Гм, — сказал Билли, — все это мне кажется довольно глупо. Ножи всегда вещь скверная. Лучше подниматься на гору с хорошо пригнанным седлом, цепляться за камни всеми четырьмя ногами, карабкаться и извиваться, пока не очутишься на несколько сотен футов выше всех остальных и не остановишься на площадке, где места хватает только для твоих четырех копыт. Тогда стоишь неподвижно и спокойно — никогда не проси человека придержать твою голову, юноша — стоишь и ждёшь, чтобы части пушек скрепили, а потом смотришь, как маленькие круглые снаряды падают на вершины деревьев там, далеко внизу.

— А ты никогда не спотыкаешься? — спросила полковая лошадь.

— Говорят, что когда мул спотыкается, можно расщепить куриное ухо, — сказал Билли. — Может быть, плохо надетое седло иногда способно пошатнуть мула, но это случается крайне редко. Хотелось бы мне показать вам всем наше дело. Оно прекрасно. Сознаюсь, понадобилось три года, чтобы я узнал, чего хотят от нас люди. Все искусство заключается в том, чтобы мы никогда не виднелись на горизонте, так как, в противном случае, нас могут осыпать выстрелами. Помни это, юноша. Старайся всегда, по возможности, скрываться, даже, если для этого тебе придётся сделать крюк в целую милю. Когда дело доходит до подъёма на горы, я веду за собой батарею.

— Знать, что в тебя стреляют, не имея возможности броситься в толпу стреляющих, — задумчиво сказала полковая лошадь. — Я не могла бы этого вынести! Мне непременно захотелось бы напасть на них вместе с Диком.

— О, нет, нет, ты не могла бы сделать этого; знаешь, когда орудия занимают позицию, нападают только пушки. Это научный и правильный метод; а ножи… Фу!

Некоторое время грузовой верблюд вертел своей головой, желая вставить слово, потом я услышал, как он, прочистив горло, нервно заметил:

— Я… я… я тоже немного сражался, но не так, как вы, взбираясь на горы или бросаясь на неприятеля.

— Конечно, раз ты упоминаешь об этом, — бросил ему Билли. — Замечу, что ты, по-видимому, не создан для подъёмов на горы или долгого бега. Ну, скажи, как же было дело, скажи, старый Сенной Тюк?

— Бились, как следует, — ответил верблюд. — Все мы сели…

— Ах, мой круп и лопатки! — про себя произнесла полковая лошадь, и вслух прибавила: — Ты говоришь «сели»?

— Да, сели, все сто верблюдов сели, — продолжал он, — и образовали большой квадрат; люди нагромоздили наши вьюки и седла внутри этого квадрата и принялись стрелять поверх наших спин во все четыре стороны.

— А что это были за люди? — спросила полковая лошадь. — В кавалерийской школе нас учат ложиться и не мешать нашим хозяевам стрелять через нас; но я позволила бы сделать это только одному Дику Кенлиффу. Это щекочет меня подле подпруги; кроме того, когда моя голова лежит на земле, я ничего не вижу.

— Не все ли равно, кто стреляет через тебя? — спросил верблюд. — Ведь тогда поблизости много других людей, много других верблюдов, и поднимается громадное количество клубов дыма. Тогда я нисколько не боюсь. Я сижу тихо и жду.

— А между тем, — заметил Билли, — когда тебе снятся дурные сны, ты пугаешься и тревожишь лагерь. Ну, ну! Раньше, чем я лягу, не говорю уж сяду, и позволю человеку стрелять через себя, мои копыта поговорят с его головой. Слышали ли вы что-нибудь ужаснее этого?

Наступило продолжительное молчание. Наконец один из орудийных волов поднял свою огромную голову и сказал:

— Да, очень глупо. Существует только один хороший способ борьбы.

— Продолжай, — заметил Билли. — И, пожалуйста, не щади меня. Предполагаю, что вы, волы, сражаетесь, стоя на ваших хвостах?

— Существует только один способ войны, — сказали сразу оба вола. (Они, вероятно, были близнецы.) — Вот какой. Едва протрубит Двухвостка (лагерное прозвище слонов), запрягают двадцать пар волов в одно большое орудие…

— А зачем трубит Двухвостка? — спросил молодой мул.

— С целью показать, что он не хочет подходить к дыму. Двухвостка — трус. Мы все вместе тащим огромное орудие. — Хейа! Хуллах! Хейах! Хуллах! Мы не карабкаемся, как кошки, и не бежим, как телята. Мы идём по гладкой долине, все двадцать пар, пока нас не разомкнут, а тогда начинаем пастись. Крупные пушки через низменность говорят с каким-нибудь городом, окружённым глиняными стенами; куски стен падают, пыль взвивается так высоко, точно домой идёт множество скота.