Уолтер Деламар - Спящите трубочистики

Старый Нолликинс вернулся с пучком веток бузины и ясеня, гвоздём за десять пенсов, железным ключом, который он купил у старьевщика и который был когда‑то ключом от мельницы богатого Джереми Первого в Стратфорде–на–Эвоне. Полночи размышлял он над словами колдуньи. «Конечно, — убеждал он сам себя, — кровь у них молодая, и моя палка не даёт им разбаловаться, а что может быть лучше для юного тела, чем долгий труд днём, скудная пища и свежий воздух на чердаке ночью?» Старый хитрец и впрямь думал, что если удастся ему не допустить порожденные сном тени обратно в тела, то три ученика никогда уже не станут ни старше, ни слабей, а будут оставаться такими же проворными и крепкими ещё сто лет. Тогда он сможет пользоваться их трудом сколько захочет, а перед смертью — продать. Уж он‑то отучит их шляться по ночам, когда добрые люди спят в своих постелях! И впервые за много лет скудный ужин из корочки хлеба, ветчинной косточки и кружки воды показался ему манной небесной.

Следующий день был днём Святого Николаса, и было то время старых добрых английских зим. Землю уже слегка присыпало снежной крупкой, как зёрнышками саго, а речки и пруды застыли, как звонкое железо. Луна вышла в ту ночь чуть не в полном своём блеске, и лужи на главной улице Черитона сияли между домами в ее косых лучах, подобно китайскому хрусталю.

Поужинав в семь, Старый Нолликинс стал выжидать во тьме, не позволяя себе заснуть пять долгих часов. И тогда, перед самой полуночью, удостоверившись, что ученики крепко спят на чердаке, он на ощупь спустился по лестнице, осторожно приподнял запор и выглянул наружу. Никогда прежде открывшаяся ему картина не сверкала так ярко. Снег на коньках и скатах крыш, на резном камне домов светился белизной и был гладким, как тончайшая мука. Во всю длину улицы без фонарей не видать было ни человека, ни даже кошки, а звёзды сияли в серо–синем небе, как капли росы на колючках. И, конечно, как только часы на башне Святого Эндрю пробили двенадцать, чуть слышно полилась из дальней дали та же пронзительная и всепроникающая мелодия. Клянусь Богом, что если бы в жилах Старого Нолликинса оставалась хоть капля детской крови, то и его дряхлые кости не устояли бы и пустились в пляс по ледяной улице под эти звуки:

А ну, ребята, гулять пойдём!

Луна сияет, светло, как днём.

Прочь одеяло, прощай кровать -

Мы будем бегать, скакать, орать!

Есть настроенье — гони вперёд,

А если нету — потом придёт!

Хватайте обруч и барабан,

Трещотку в руку, свисток в карман!

А ну, пошарим на чердаке -

Там дядька прячет муку в мешке.

Тащите сахар, изюм, творог -

И выйдет знатный у нас пирог!

Только куда уж Старому Нолликинсу! Он проскользнул, как крыса, обратно в дом, втиснулся в чуланчик под лестницей, оставив дверь широко открытой, и стал ждать.

Но что это? На улице показались слабые мерцающие огоньки, донеслись крики голосков, совсем не похожих на человеческие, и через минуту–другую музыка загремела так, что стеклянный ящик на столе с моделью брига, оставшейся от недоброй памяти дедушки Старого Нолликинса, который сгинул в Тобаго, зазвенел в такт мелодии, и кувырком со своих кроватей в рваных штанишках и рубашках, босые, пронеслись, как ветер, со ступеньки на ступеньку, прикрываясь мешками, привидения его трёх учеников. Старый Нолликинс едва успел разглядеть блаженную улыбку на лицах, уловить блеск зубов в полуоткрытых ртах, как их и след простыл. Весь дрожа, словно в лихорадке, старец бросился вверх по лестнице, и через минуту по всему дому эхом разнеслись удары молотка, которым он вгонял десятипенсовый гвоздь над замочной скважиной двери чердака. Он подвесил ключ и подкову на веревочках, опустил молоток и прислушался. Ни шепотка, ни вздоха, ни вскрика не донеслось изнутри, но он не осмеливался открыть дверь в ужасе перед тем, что должно было предстать его взору.

Любопытство, однако, победило. Натянув плащ на костлявые плечи, он поспешил на улицу. Ну, конечно, там и сям повсюду на инее и снегу виднелись следы ног — во всяком случае, так показалось его завистливым глазам — потому что эти следы были не глубже касания крыла голодной птицы. В простоте своей он тешил себя мыслью, как ловко удалось ему провести своих учеников, и что теперь их пустые детские тела навсегда останутся у него в плену, готовые явиться по первому мановению и зову. Он решил последовать на заливные луга за тенями, которые уже скрылись из виду.

Долго он шёл и шёл, едва переводя свистящее дыхание и переступая ногами, и, наконец, подошёл к тому месту, где стояли кружком подстриженные ивы, а вода в излучине реки сверкала под луной, как стекло. Здесь среди пышных, одетых морозом трав, собралось удивительное общество, а неземная музыка, казалось, исходила из нутра расположенного рядом холмика, который называли Лагерем Цезаря. Изнутри доносились голоса и пение. А везде по лугу блуждали радостные тени из детских снов со всего Черитона, из окрестных сёл и цыганских таборов на многие мили вокруг. Овцы здесь были тоже, и, когда старик проходил мимо, их жёлтые глаза поблескивали при луне. Никто не обращал внимания на детей и на «странников», созвавших их из снов.

И вправду странными были эти странники: небольшого роста, в одеждах, будто сотканных из паутины, с гладкими светлыми волосами, мягко ниспадавшими по обеим щекам их худых лиц, так что все они казались седобородыми. Они расхаживали по лугу, поворачивая головы к детям из стороны в сторону, а морозные травы лишь чуть сгибались под их легкой поступью. Печать неизменного добросердечия лежала на всём их облике, а в глазах светился тихий отблеск морской воды в грозовую ночь, когда рябь прилива накатывает на широкую полосу песка.

При виде всего этого Старого Нолликинса одолел смертный страх. Нигде не было видно ни Тома, ни Дика, ни Гарри: они, должно быть, спрятались в поющем холме и пировали там приснившимися яствами. От струнного звона и трубного гласа нескончаемой музыки голова его пошла кругом. Он стал искать, где бы спрятаться, и, наконец, пошёл к старым узловатым ивам у заледеневшего ручья. Здесь бы ему и простоять целым и невредимым до самого утра, если бы, когда он пролезал между нижними ветками дерева, иней не попал ему в нос и не заставил громко чихнуть. Впрочем, простоял бы он тут целым и невредимым, если бы только чихнул, потому что чих старикашки был очень похож на кашель простуженной овцы. Но он до того перетрусил, застав такое общество, что, чихнув, громко крикнул: «Будьте здоровы!», как его когда‑то учила мама.

Тут и наступил конец злому Старому Нолликинсу, потому что это был его первый шаг на долгом пути к раскаянию. Потому что открыв глаза через много часов, он увидел утренний полусвет и понял, что сидит на ветке голой ивы. Туман лежал полосами на низком лугу, а овцы медленно двигались по нему, пожёвывая траву и оставляя за собой в инее зелёные отметины. Тут такая острая боль пронзила кости Старого Нолликинса, какой он не знал с самого рождения, будто все ивы этого волшебного кружка на берегу Итчена всю ночь дубасили его толстыми ветками, выбивая самодурную волю. Куда только делись его самоуверенность и решительность! Покряхтывая и постанывая, спустился он на луг, подобрал какую‑то палку и побрёл с ней по городу, как с клюкой.

Было так рано, что ещё не вставали молочницы, и только петухи кричали на морозных насестах да зардел, предвещая восход солнца, небосклон на востоке. С трудом взошел он в свой дом и закрыл за собой дверь. Отдыхая чуть не на каждой ступеньке, он заставил себя подняться наверх, хотя при любом движении ему казалось, что он вот–вот рассыплется на куски.

Наконец, добрался он до двери чердака, прижался к ней длинным ухом и прислушался. Ни звука! Потом, осторожно–осторожно он чуть приоткрыл дверь и просунул в щель дрожащую голову. Багровый свет с восточного небосклона всё усиливался и даже проник в грязное слуховое окно, озарив спящих трубочистиков. Наступило воскресенье, а поэтому на их светлой коже и кудряшках не было и следа сажи. Но если прежде, когда Старый Нолликинс подсматривал за ними, их улыбающиеся личики казались ему восковыми, сейчас они были будто из алебастра.

Все трое — и Том, и Дик, и Гарри- лежали на спине, вытянув вдоль тел огрубевшие от сажи руки с оборванными и поломанными ногтями. И следа улыбки не было на них, но лишь строгое спокойствие ликов, погрузившихся в вечный сон. Так выглядели они, что даже Старый Нолликинс не посмел их будить, потому что знал в глубине души, что ни одна розга на свете не поднимет их из этого сна — во всяком случае, пока их души не возвратятся в свое жилище. И старая ведьма едва ли тут поможет. Ругая старуху, он всё же пошел ней и долго колотил в дверь её нелепой лачуги, но она и не подумала ему открыть. Наконец, когда колокола черитонской церкви стали созывать прихожан на утреннюю службу, ему ради спасения собственной головы оставалось лишь поплестись на двух палках в мэрию и рассказать, что его ученики умерли.