Майя Ганина - Тяпкин и Лёша

– Я очень молочко люблю, – сказал Лёша. – Только это с водой.

Тоже мне лактометр нашелся!

– У меня своей коровы нет, – обиделась я. – И потом, кто же это молочный суп на цельном молоке варит? Ладно, давайте есть второе.

Я положила нам с Тяпкиным по две сосиски, а Лёше половинку. Всё равно эта половинка была размером почти с его ногу.

Однако он быстренько сточил полсосиски мелкими белыми зубами, сел и со вздохом стал глядеть то мне, то Тяпкину в рот. Пришлось дать ему оставшуюся половинку, он съел её раньше, чем мы управились со своей порцией, сел вытянув ноги и с грустным видом уставился себе в колени. Картошку он, правда, есть не стал, хлеб тоже.

– Вкусно очень… – прошептал он.

– Сейчас будем есть кисель, – сказала я. Больше сосисок у меня просто не было.

Я налила ему в блюдце кисель, он, даже не попробовав, сказал:

– А сахару ты мне дашь?

– Он сладкий.

Лёша прижал к груди маленькие ладошки и сказал:

– Дай мне сахарку. Я очень сахар люблю.

– А конфеты? – поинтересовался Тяпкин. Надо сказать, Лёшин аппетит действовал на него ободряюще, он подъел всё подчистую. – Я конфеты ещё больше сахара люблю!

– Я очень сахар тоже люблю! – повторил Лёша, тревожно глядя на меня.

Я дала ему самый большой кусок сахара, и он стал точить его зубками не торопясь, держа перед лицом в своих шершавых ладошках и поглядывая на меня с такой благодарностью, что у меня просто сердце перевертывалось.

– У тебя мама-то умерла, что ли? – спросила я. Лёша почему-то смутился от этого моего прямого вопроса, пожал плечиками, улыбнулся, опустив глаза. И промолчал. Я не стала допытываться, может, у лешонков и матерей нет.

Кисель Лёша есть не стал. А Тяпкин спросил:

– Мама, можно я съем Лёшкин?

Я налила Тяпкину ещё чашку, он выпил, и глаза у него осовели.

– Идите спать, – сказала я. – Давайте укладывайтесь оба в гамаке в саду. И чтобы спать крепко-крепко и не болтать. А то я поразгоню вашу компанию.

– Мы не будем, – пообещал Лёша.

Тяпкин взял свое одеяло и маленькую подушку и пошел в сад. Лёша запрыгал следом.

Минут через двадцать, вымыв посуду, я пошла в сад, поглядела издали.

Тяпкин смирно лежал в гамаке, накрывшись одеялом, глубоко дышал. Лёши возле не было видно. Я решила, что он тоже спит где-то в саду, и пошла работать.

– Любк! – сказал Лёша, сев на веревочную перекладину гамачной сетки. – Я как по дедушке соскучился… – Он подождал, не ответит ли чего Тяпкин, потом спросил: – Любк! Любка?… Ты, что ли, спишь?

Тяпкин не спал, но глаз ему открывать не хотелось и разговаривать – очень редкий случай – тоже не хотелось. Он тихо сопел носом и дрожал ресницами.

– Не спишь, я знаю, не спишь! – сказал Лёша. – У тебя эти косички на глазах дрожат!

У него самого на веках не было ресниц, потому, наверное, он не знал, как они называются.

– Это не косички, а реснички! – сказал Тяпкин, сердито приоткрыв глаза. – Не мешай, у меня мертвый час!

Они долго честно молчали, потом Лёша, вздохнув, сказал шепотом:

– Я очень по дедушке соскучился. Он такой старенький и меня любит.

– Я тоже соскучился, – сказал Тяпкин, чтобы не отставать от Лёши. – Мой дедка тоже давно не приезжал. Дней пять или десять.

– Не приезжал? – удивился Лёша. – На чем не приезжал?

– На поезде. Он в городе живет, в своей комнате. Он когда приезжает, конфет привозит, чтобы чай пить. Он чай любит, а я конфеты.

– Я тоже конфеты! – усмехнулся Лёша. – Чай – это такая вода, я знаю. Воды вон в речке – сколько хочешь пей… Или в луже… А когда он приедет?

– Не знаю. Он в кино очень любит ходить, а здесь этого нет.

– Дай я к тебе на подушку лягу, – попросил Лёша. – Подвинь свое лицо, и я лягу. Мне жестко на веревке сидеть.

Лёша перебрался на угол подушки и лег на спину, вытянув тонкие ножки в деревянных башмачках и сложив на животе ладони. Он долго лежал так, закрыв глаза, потом негромко спросил:

– Кино?… Я не знаю такое слово.

– Я знаю… – презрительно сказал Тяпкин. – Это так, не очень поймешь… Там такие люди ходят. И собаки ещё… Разговаривают, кушают, чего-то работают.

– Я такое кино люблю!.. – завистливо удивился Лёша. – Я бы тоже пошел в это кино, где кушают!..

– Ты, что ли, опять голодный?… – возмутился Тяпкин. – А ты бы хлеб ел! А то хитренький: сахарок хряп-хряп!

– Ничего я не голодный… – тоскливо и независимо ответил Лёша. – Я ничего не хочу, не приставай!

Он молчал очень долго, а Тяпкину уже хотелось разговаривать. Тяпкин кряхтел, кашлял, ворочался, зевал, так что гамак ходуном ходил, потом наконец прошептал:

– Лёшк! А пошли к твоим дедкам-бородедкам сходим? А потом придем – мать молочка даст. Она мне всегда молочка дает после мертвого часа.

Они тихонько вылезли из гамака и пошли по тропе в овраг. Перебрались через ручей: Тяпкин перешагнул, а Лёша прыгнул в воду и плыл, сложив ладошки на животе, пока течение не прибило его к другому берегу. Тогда он вылез, быстренько припрыгал к Тяпкину, и они пошли зарослями ольхи, черемухи и малинника к Лёшиному дому.

В общем-то, это был никакой не дом, Тяпкин уж не стал говорить, чтобы не обидеть Лёшу. Просто гора такая из жёлтого песка, на ней разные сосны растут, а под сосной – дырка в горе. Лёша побежал в эту дырку, потом высунулся и крикнул:

– Это наш вход. Иди сюда!

Тяпкин, конечно, помнил, что я ему во всякие дырки руки совать не велела, там может змея быть. Тем более лазить в дырки. Но Лёша пошел в эту дырку, и Тяпкин, став на четвереньки, пошел тоже. Змей Тяпкин не боялся, потому что он не знал, что это такое. К тому же он считал, что со всяким живым существом можно договориться.

Они долго лезли по узкой, длинной яме, Тяпкин полз сначала на четвереньках и думал, что это ничего: пойдем обратно, руки от песка можно в ручье отмыть и коленки у пижамы тоже. Потом дырка стала совсем узкой, пришлось лечь на живот, вытянуть вперед руки и ползти так, как ползают змеи, которых Тяпкин никогда не видел. Он пыхтел и сопел, потом впереди показался какой-то синий свет, и дырка стала немного шире. Тяпкин стряхнул песок с лица тыльной стороной ладошки, протер глаза и попытался что-то разглядеть впереди. Лёша давно уже прыгал далеко впереди, изредка нетерпеливо оглядываясь на Тяпкина: пыхтишь? Тяпкину песок попал в глаза, ему стало очень больно, а вытереть было нечем, потому что пижама, руки, лицо, даже волосы – всё было в песке. Глаз совсем не смотрел, Тяпкин тер его тыльной стороной грязной ладони, представлял, как ему влетит от меня, и готовился пореветь как следует. У него это прекрасно получалось: рот разевался шире лица, глаза сожмуривались, начинался долгий, со смаком, с переливами рев.

– Неуклюжие все-таки вы, люди, – усмехнулся Лёша. – Толстые очень.

– Дурак ты! – сказал Тяпкин. – Привел! Это и не дом вовсе, просто дырка в горе. Вот как я сейчас зареву, у вас всё отвалится!

– Не надо, – забеспокоился Лёша. – Зачем тебе реветь?

– Мне песок в глаз попал.

– Дай я выну.

Лёша поскакал обратно, приподнял своими толстыми и короткими, не очень ловкими пальчиками веко Тяпкину и сделал вдруг такое движение, будто он пил молоко. Весь песок из глаза выскочил прямо Лёше в рот. Лёша сплюнул, утерся ладошкой и сказал:

– Вот… Всё уже у тебя?

– Всё, – проворчал Тяпкин. – Пошли теперь, а то мне домой надо.

– Это у нас вход такой, – объяснил Лёша. – Это чтобы не лазил никто. Понимаешь? Мы не любим, когда к нам лазают. А дома у нас хорошо. У нас всё есть: кроватки, стульчики, чашки, ложки.

– А шкаф есть? – спросил Тяпкин.

Дело в том, что у его кукол тоже были кроватки и стульчики, но платяного шкафа не было. Правда, на даче у нас тоже не было шкафа и наши немногочисленные платья мы вешали на плечиках на гвоздь и закрывали сверху газетой. Но дома в Москве теперь у нас был большой платяной шкаф, облицованный ореховой полированной фанерой – вполне роскошная вещь, покупали мы его всего два месяца назад. Тяпкин очень радовался такому обзаведению, потому что у всех девчонок в нашем переулке шкафы были давно, а у нас не было. Теперь шкаф имелся и у нас, и Тяпкин считал, что порядочный дом должен быть со шкафом. Он и ко мне всё подкатывался, чтобы я ему шкаф для кукол купила наконец.

– Какой шкаф? – удивился Лёша.

– Такой. Ну где платья вешают.

– Платья?… – Лёша замялся. – У нас нет платий. Мы все дяди.

– У дядев тоже бывают… – Тяпкин подумал. – Пиджак. Его вешают в шкаф. Папа вешает.

– У нас не носят пиджак. У нас так просто.

Тяпкин промолчал, потому что не знал, что сказать. Потом вспомнил:

– Мой дедушка тоже пиджак не носит. У него рубаха такая… военная.

– А шкаф у него есть?

Тяпкин снова повспоминал:

– Нету шкафа. У него только стол один. И ещё диван. И полки, там книжки стоят.

– Вот видишь! – обрадовался Лёша. – У дедушков не бывает шкафа. У нас тоже есть стол и ещё диван.