Рудольф Эрих Распе - Приключения барона Мюнгхаузена

В другой раз я захотел перепрыгнуть верхом через болото, показавшееся мне с первого взгляда значительно ýже, чем я нашел его, допрыгнув до его середины. Удерживаясь непосредственно в воздухе, я круто повернул обратно, к тому самому месту, откуда прыгнул, чтобы теперь получше разогнать лошадь.

Однако и второй прыжок вышел неудачным: мой конь немного не достиг противоположного берега, оборвался, и я очутился в болоте по самую шею.

Тут меня постигла бы неминуемая гибель, если бы я не догадался вытащить самого себя за косу парика отчаянным и страшным усилием правой руки. При этом мои колени крепко стиснули бока лошади, которую я поднял таким образом вместе с собою; она выпрыгнула на берег, и оба мы благополучно спаслись от верной смерти.

Несмотря на всю мою храбрость и сообразительность, несмотря на резвость моего коня и нашу обоюдную выносливость и силу, я все же подвергся на турецкой войне многим бедствиям. Между прочим, мне было суждено даже лишиться на время свободы. Благодаря численному превосходству окружившего нас неприятеля мы потерпели однажды жестокое поражение, и я очутился в плену, хуже того, был продан, по обычаю турок, в рабство.

В этом унизительном состоянии меня принуждали исполнять работу, не столько тяжелую и неприятную, сколько, пожалуй, странную и докучную. Обязанностью моей было каждое утро выгонять в поле султанских пчел, стеречь их там целый день под открытым небом, а на ночь загонять обратно в улья. Как-то вечером я недосчитался одной пчелы и тут же увидел, что на нее напали два медведя и уже готовы были растерзать бедняжку, чтобы воспользоваться собранным ею медом. Не имея при себе иного оружия, кроме серебряного топорика, служившего отличительным признаком султанских садовников и земледельцев, я запустил им в разбойников с единственной целью прогнать их. Пчела действительно вырвалась на волю, но зато, на мою беду, от слишком сильного размаха топорик взлетел ужасно высоко и вместо того, чтобы упасть обратно на землю, летел все выше и выше, пока наконец не свалился на Луну. Как же снять его оттуда? Где в целом мире добыть достаточно длинную лестницу, чтобы слазить за ним?

Вдруг мне вспомнилось, что турецкие бобы растут чрезвычайно быстро и достигают поразительной высоты. Не мешкая ни минуты, я поспешил посадить в землю такой боб, который в самом деле скорехонько вытянулся кверху и сам по себе заплелся вокруг нижнего рога Луны. Тогда я преспокойно полез по его стеблю и благополучно достиг ночного светила. Непросто было мне отыскать серебряный топорик в таком месте, где все предметы также блестят и отливают серебром! Наконец я нашел свою пропажу на куче мякины и соломы.

Дело сделано. Хочу спуститься обратно на землю – не тут-то было! Солнечный зной уже успел иссушить нежное растение, и я больше не мог использовать его для спуска. Что придумать? Сплел я себе веревку из соломы, да как можно длиннее, привязал к нижнему рогу Луны и давай по ней спускаться. Крепко ухватившись за соломенный жгут правой рукой, в левой я держал топорик. Спустившись на несколько футов, я обрубил верхнюю лишнюю часть веревки и привязал ее к нижнему концу. Это повторялось множество раз. Веревка моя, разумеется, размочаливалась с каждым разом все больше. К счастью, я уже настолько приблизился к земле, что мог различить загородный дворец султана, возле которого жил.

До земной поверхности, должно быть, оставалось еще добрых две мили, как вдруг моя веревка лопнула; я полетел вниз и с такой силой ударился о землю, что был оглушен до потери сознания. Возрастающая стремительность и необычайная высота падения весьма значительно увеличили удельный вес моего тела, которое вследствие этого ушло в землю по крайней мере на девять футов. Вскоре я пришел в себя, но не знал, как мне вылезти из глубокой ямы. Впрочем, нужда – великий учитель. Я пустил в ход свои ногти, которые не стриг сорок лет, вырыл ими подобие лестницы и выкарабкался на свет Божий.

Наученный горьким опытом, с той поры я придумывал уже более хитрые способы отделываться от медведей, любивших похозяйничать втихомолку на моем пчельнике. Так, однажды я вымазал медом дышло арбы, а сам с наступлением ночи залег в засаду неподалеку. Запах меда приманил громадного медведя, который с такою жадностью принялся лизать конец дышла, что не заметил, как оно вошло ему в глотку; по-прежнему заглатывая дышло, мишка пропустил его себе в брюхо и, продолжая лизать любимое угощение, все подавался вперед. И вот конец дышла высунулся у него сзади. Когда лакомка совершенно продел сквозь себя толстое дышло, я выскочил из своего убежища, схватил здоровенный кол, забил его спереди в отверстие дышла, чтобы отрезать моему пленнику путь к отступлению, и оставил его в таком виде до утра. На другой день случайно проходивший мимо падишах едва не умер со смеху, увидав такое зрелище.

Вскоре после того между русскими и турками был заключен мир. Тогда меня с прочими военнопленными отправили в Петербург. По окончании войны я подал, однако, в отставку и покинул Россию во время великой революции, лет сорок тому назад. В тот год в Европе повсеместно стояла до того лютая зима, что даже солнце, должно быть, простудилось и получило насморк, от которого оно не может вполне избавиться и до сегодняшнего дня. По этой причине на обратном пути в отечество я подвергался гораздо большим неприятностям, чем едучи в Россию.

Мой литвин остался в Турции, и мне пришлось ехать в почтовом дилижансе. Когда нам случилось однажды проезжать по узкой ложбине, по обеим сторонам которой стеной стоял колючий кустарник, я напомнил почтальону о необходимости трубить в рог из опасения столкнуться в таком неудобном месте со встречным экипажем. Почтальон послушался и стал со всей силы дуть в свой инструмент, но не мог извлечь из него ни одного звука, хотя его щеки чуть не лопнули от натуги. Это непонятное обстоятельство таки накликало на нас настоящую беду – навстречу нашему дилижансу действительно мчался другой, с которым мы никак не могли разъехаться на узкой дороге.

Ввиду грозящей опасности я проворно выскочил из экипажа и прежде всего выпряг лошадей. Потом, взвалив себе на плечи карету вместе с поклажей пассажиров, я перепрыгнул со своею ношею через канаву и крутой склон, поросший колючим кустарником, не меньше девяти футов высотой, на чистое поле. Исполнить это было нелегко по причине тяжести нагруженного дилижанса. Совершив обратный прыжок уже за чужой каретой, я снова очутился с моим увесистым грузом на плечах в ложбине, где пролегал почтовый тракт. Затем я побежал обратно к выпряженной паре наших лошадей, схватил каждую из них под мышку и перетащил их таким же порядком, как и дилижанс, то есть посредством двукратного прыжка туда и назад к стоявшему на дороге экипажу. Кучер снова запряг лошадей, мы тронулись в путь и благополучно достигли почтовой станции, уже без каких-либо помех.

Надо еще прибавить, что одна из лошадей, молодая и ретивая, чуть не наделала беды: когда я прыгал вторично, она стала брыкаться и барахтаться от испуга. Но я тотчас справился с ней, засунув копыта ее задних ног в карманы своего пальто. На станции мы отдохнули и пришли в себя после перенесенной передряги.

Почтальон повесил свой рог на гвоздь у кухонного очага, а я сел напротив.

Послушайте же, милостивые государи, о том, что тут произошло. Вдруг в комнате как грянет: «Тра-тра, тра-ра-ра!» Мы только глаза выпучили: медная труба заиграла сама собою! Однако в ту же минуту нам стало ясно, почему давеча почтальон не мог заставить ее играть: от жестокой стужи звуки примерзли к металлу, из которого она была сделана; теперь же, оттаяв у огня, они полились громко и отчетливо, делая честь музыкальному таланту нашего возницы. Этот славный малый слушал вместе с нами, как звонкий инструмент с великолепными модуляциями исполнял различные номера его репертуара: прусский марш, народные песни, вроде «Без милой и вина», «Личико бледное», «Ввечеру вчера Михайло-кум пришел», а также другие хорошие пьесы и даже вечернюю песню «Заснули тихие леса»… Этим закончился маленький концерт, устроенный для нашего удовольствия оттепелью, и то было последним приключением, случившимся во время моей поездки в Россию.

Иные путешественники имеют привычку многое преувеличивать и приукрашивать при передаче своих воспоминаний. Немудрено, что это иногда вызывает недоверие как у читателей, так и у слушателей. Однако если бы кто-нибудь из нашего кружка усомнился в правдивости моих рассказов, то я почувствовал бы себя глубоко оскорбленным и покорнейше попросил бы ту особу удалиться, прежде чем я начну описывать мои приключения на море, еще более необычайные, хотя и не менее подлинные.

Первое в жизни путешествие, предпринятое мною задолго до поездки в Россию, ознаменовавшейся только что рассказанными любопытными эпизодами, было совершено по морю.