Редьярд Киплинг - Маугли

Однажды пантера задала Маугли вопрос по этому поводу, и юноша со смехом сказал:

— Когда я упущу добычу, я сержусь. Когда в течение двух дней у меня в желудке пусто, я очень сержусь. Разве мои глаза не говорят этого?

— Твой рот голоден, — ответила Багира, — но твои глаза ничего не говорят. Охотишься ли ты, ешь ли ты, плаваешь ли, им всё равно; они как камни в мокрую или в сухую погоду.

Маугли лениво посмотрел на Багиру из-под своих длинных ресниц, и её голова, по обыкновению, опустилась. Чёрная пантера знала, что он её господин.

Они лежали на склоне горы, против реки, и ниже их висел зеленовато-белый дымок утреннего тумана. Солнце поднималось; этот лёгкий покров превратился в волнующееся море красного золота, и низкие лучи испещрили сухую траву, на которой отдыхали Маугли и Багира. Наступил конец холодной погоды; листья и деревья стояли измятые, поблёкшие; когда поднимался ветер, повсюду слышался сухой шелест и потрескивание. Маленький лист с ожесточением забарабанил по ветке, как всегда барабанит отдельный лист, подхваченный струёй воздуха. Этот звук разбудил Багиру; с глухим, глубоким звуком, похожим на кашель, пантера понюхала утренний воздух, опрокинулась на спину и стала бить передними лапами, стараясь схватить качающийся листок.

— Год поворачивается, — сказала Багира. — Джунгли всколыхнулись. Приближается время новых песен. Этот лист знает, что происходит. Хорошо!

— Трава ещё совсем мёртвая, — ответил Маугли, выдёргивая маленький пучок сухих былинок. — Даже весенний глазок (красивый воскообразный красный цветок в форме трубочки, который пробивается в траве и поднимается над нею), даже весенний глазок ещё не раскрылся и… Багира, хорошо ли чёрной пантере валяться на спине и бить лапами воздух, точно какая-нибудь дикая кошка?

— Оух! — произнесла Багира, которая, казалось, думала о посторонних вещах.

— Я говорю: прилично ли чёрной пантере кричать, кашлять, выть и валяться? Помни, ведь мы с тобой господа джунглей.

— Да, правда; я слушаю тебя, человеческий детёныш. — Багира быстро перевернулась и села, вся пыльная, с лохматыми боками. Она сбрасывала с себя зимнюю шерсть. — Конечно, мы с тобой властители джунглей! Кто силён, как не Маугли? Кто так мудр, как он? — Пантера странно растягивала слова, и Маугли повернулся, чтобы посмотреть, не смеётся ли она над ним; ведь в джунглях часто звучат слова, имеющие один смысл, хотя под ними подразумевается нечто совсем другое. — Я сказала, что мы бесспорно господа джунглей, — повторила Багира. — Разве я сделала дурно, сказав это? Я не знала, что человеческий детёныш больше не лежит на земле. Что ж? Он, значит, летает?

Маугли сидел, положив локти на колени, и смотрел через долину, освещённую дневным светом. Где-то внизу, среди деревьев, птица весёлым голосом выводила первые ноты своей весенней песни. Звуки эти казались только тенью тех льющихся быстрых призывов, которым суждено позже политься из её горлышка. Багира услышала.

— Я сказала, что приближается время новых песен, — проворчала пантера, извивая свой хвост.

— Слышу, — ответил Маугли. — Багира, почему ты дрожишь? Лучи солнца жарки.

— Это поёт Ферао, красный дятел, — продолжала Багира. — Он-то не позабыл! Но я тоже вспомню мою песню, — и она принялась мурлыкать и нежно ворчать про себя, но, недовольная, умолкла и начала песню сызнова.

— Дичи не предвидится, — заметил Маугли.

— Маленький Брат, разве оба твои уха закупорены? Ведь это же не охотничья песнь. Я готовлюсь петь для весны.

— Ах, я забыл. Как только приходит время новых песен, ты и все остальные уходите и бросаете меня.

— Право же, Маленький Брат, — начала Багира, — мы не всегда…

— Я говорю, что вы убегаете, — сказал Маугли, сердито поднимая указательный палец, — вы убегаете, а я, господин джунглей, должен бродить один. Что было прошлой весной, когда я собирал сахарный тростник среди полей человеческой стаи? Я послал гонца — тебя — к Хати, приказывая ему прийти в такую-то ночь и набрать мне хоботом сладкой травы.

— Да ведь он опоздал только на две ночи, — слегка прижимаясь к земле, ответила Багира, — и он набрал этой сладкой травы, которая тебе нравится, больше чем мог бы съесть любой человеческий детёныш за все ночи во время дождей. Я не была виновата.

— Он не пришёл в ту ночь, когда я звал его. Нет, он трубил в свой хобот, бегал при свете месяца по долинам и ревел. После него оставался такой след, точно пробежали три слона, потому что он не скрывался между деревьями. Он плясал в свете месяца перед домами людей. Я его видел, между тем он не приходил ко мне, а ведь я — господин джунглей.

— Это было время новых песен, — по-прежнему очень смиренно повторила пантера. — Может быть, Маленький Брат, на этот раз ты не призвал его Великими Словами? Прислушайся к Ферао и развеселись.

Казалось, дурное расположение духа Маугли выкипело. Он лёг, положив голову на закинутые руки и закрыл глаза.

— Я ничего не знаю, да и не хочу знать, — сонливо произнёс он. — Заснём, Багира. У меня в желудке тяжесть. Дай мне положить на тебя мою голову.

Пантера легла и вздохнула, потому что она слышала, как Ферао пробовал свою песню и переделывал её для весны, времени новых песен, как выражаются в джунглях.

В джунглях Индии времена года скользят почти без перерыва. С первого взгляда их только два: дождливое и сухое, но если вы вглядитесь внимательно, то под потоками ливня и облаками пыли различите настоящее обычное правильное кольцо. Самое чудесное время в Индии — весна, потому что ей не приходится покрывать новыми листьями и цветами обнажённое поле; напротив: она должна прогнать и вытеснить ещё висящие, полуживые покровы из полузеленой растительности, уцелевшей во время мягкой зимы, и сделать полуодетую, старую землю опять новой и молодой. И она делает это с таким совершенством, что ни одна весна в мире не сравнится с весной в джунглях.

Приходит день, когда всё в джунглях истощается, даже запахи, проплывающие в тяжёлом воздухе, кажутся устарелыми, изношенными. Этого невозможно объяснить, между тем это чувствуется. Но наступает другой день; на взгляд ничто не изменилось, между тем все ароматы делаются новыми; они восхитительны; усы жителей джунглей вздрагивают до самых корней, и старая шерсть сваливается с боков зверей длинными, лохматыми кусками. В это время иногда выпадает лёгкий дождь, и деревья, кусты, бамбуки, мхи и растения с сочными листьями просыпаются, вырастают с почти слышным для вас звуком, а под ними день и ночь стоит густое жужжание. Это шум весны, вибрирующий звук, который производят не пчёлы, не падающая вода, не ветер в листве деревьев, — это мурлыкание согретого счастливого мира.

До последнего года Маугли всегда наслаждался такими переменами. Обычно именно он замечал первый весенний глазок, там, глубоко посреди травы, и первую гряду весенних облаков, с которыми в джунглях не сравнится ничто. Его голос раздавался всюду во влажных, освещённых звёздами, цветущих уголках джунглей; он присоединился к хору крупных лягушек или передразнивал маленьких сов, висящих вниз головой, которые ухают во влажные ночи. Как и все в джунглях, Маугли, именно весной, бросался с дерева на дерево, просто ради удовольствия полетать в тёплом воздухе, и проносился так тридцать, сорок или пятьдесят миль между сумерками и восходом утренней звезды. И возвращался обратно, задыхающийся, смеющийся, весь увитый странными цветами.

Четыре брата не бывали с Маугли во время его диких блужданий по зарослям; они пели песни с другими волками. У населения джунглей много дела весной, и Маугли слышал, как жители зарослей хрюкали или ворковали, повизгивали или свистели, в зависимости от их породы. Голоса диких созданий весной звучат иначе, чем в другие времена года, и это одна из причин, вследствие которых они называют весну временем новых песен.

Но, как сказал Маугли Багире, в эту весну он чувствовал тяжесть в желудке. С тех самых пор, как бамбуковые побеги сделались пятнисто-коричневыми, юноша поджидал утра, которое принесёт новые ароматы. Наконец такое утро наступило, и Мор, павлин, сияя бронзой, лазурью и золотом, возвестил о наступившей перемене по всему окутанному дымкой лесу. Маугли тоже хотел было закричать, но слова застряли у него между зубами и по всему его телу пробежало странное ощущение, начавшееся с концов пальцев ног и достигшее корней волос, ощущение полного уныния; ему даже пришлось осмотреть всё своё тело, чтобы удостовериться, не вонзился ли в него шип терновника. Мор кричал о новых благоуханиях, другие птицы подхватили эту весть, тотчас же из-за приречных скал до Маугли донёсся хриплый крик Багиры, что-то среднее между клёкотом орла и ржанием лошади. Вверху, во вновь покрывшихся почками ветвях, раздался вой Бандар-лога и почувствовались обезьяньи прыжки, а Маугли стоял неподвижно; его грудь, наполненная дыханием для ответа Мору, мало-помалу опускалась под давлением сознания, что он несчастлив.