Сергей Абрамов - Сказки

наган Пеликана, стоял старик Леднев. Он стоял, будто вросший в мостовую, над телом Пеликана и смотрел на трех офицериков, на трех новеньких, с иголочки, офицериков, на смеющихся мальчиков из интеллигентных семей, которые, в свою очередь, смотрели на профессора, на этакое брезентовое патлатое чудище, и весело смеялись. И вовсю светило солнце, и небо было чистым и высоким, и сверкали на узких офицерских плечиках странные витые серебряные погоны.

Они все еще смеялись, им было весело — остроумным парням. Они не перестали смеяться даже тогда, когда Леднев медленно вытянул руку, удлиненную тонким наганным стволом, когда, прищурившись, нажал спусковой крючок. И громыхнуло в руке, вспыхнуло короткое пламя, и оборвал смех один из серебряных орлов, нелепо, будто сдаваясь, вскинул к небу руки и опрокинулся на спину.

И второй раз громыхнул наган, почти сразу же, без перерыва, только повернулся барабан на одну восьмую своего диаметра, и вторая пуля достала второго парня.

Старик Леднев не обманывал. Он отлично стрелял, необидчивый дуэлянт, меткий истребитель адъютантских аксельбантов. У него была твердая рука, как принято писать, и точный глаз. Но молодость оказалась чуть быстрее. И третий офицерик, уже не улыбаясь, но оскалив в беззвучном крике рот, выхватив из кобуры вороненый браунинг, опередил третий выстрел профессора. Он стрелял еще и еще раз, расстрелял всю обойму. Даже мертвый старик Леднев казался страшным ему.

Игорь, бессильный что-либо сделать, судорожно вздохнул и почувствовал, что не может дышать — как тогда, на Кутузовке, после удара под ложечку. Он присел на корточки — тоже как тогда, — пытался вдохнуть, втиснуть в себя горячий и твердый воздух и не мог, не мог, и слезы текли по щекам, оставляя на них грязные сероватые дорожки…

И тогда он бежал из прошлого.

Он бежал из прошлого, потому что оно окончилось для него вместе с гибелью Пеликана и профессора. Особенно профессора, к которому привык, притерся. Полюбил. Больше ничто не связывало его со временем, которое он сам для себя выбрал, сам придумал, сам выстроил — по событию, как по кирпичику. Именно так — придумал, ибо врут фантасты, как хочется им, как мечтается, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, что есть координаты времени, как и есть координаты места. Врут они, что река времени течет, неторопливая и полная, вбирает в себя водовороты и мели, и, пройдя по берегу вверх по реке, можно войти в прошлое, погрузиться в его холодноватую глубь, всей кожей ощутить его течение. И вернуться назад, вернее — вперед, ближе к устью, если есть оно у этой реки.

Вздор все это, дорогие фантасты! Нет никакой реки времени! Да и где она, по-вашему, течет, на каком таком плоскогорье, по каким долинам-пустыням, между какими горами? Задумались? То-то и оно…

Но прошлое существует! Прошлое, пройденное нами, нами содеянное и нами разрушенное, завоеванное и построенное. Все, что было — плохое ли, хорошее, счастливое ли, горестное! — не зачеркнуть, не переписать, как бы того порой ни хотелось. Оно всегда с нами — наше прошлое, сохраненное памятью миллиардов людей, живших до нас, певших, любивших, сражавшихся, строивших. Она живет в нас — их долгая память, и пока существуем мы — существуют они. Иногда такими, какими были на самом деле. Чаще такими, какими мы их вспоминаем. Да, так: вспоминаем. Ибо нашу-то память тоже со счетов не надо скидывать, а она прихотлива, ох как прихотлива…

Помнится Игорю, читал он книгу, переводной роман о путешественнике в былые годы. И не было в той книге никакой машины времени, никакого хитроумного механизма для плавания по пресловутой реке. Просто герой романа силою своего воображения представлял себя именно в том далеком году, какой выбрал я из бесчисленной вереницы минувших лет, и именно воображение-то и оказывалось наинадежнейшей машиной времени.

Вот так: машина — в нас самих!..

Другое дело, что тот герой — как и автор, его сочинивший, — не отрицал существования реки, верил, что в координаты времени кривая истории вписана постоянно: от нуля и до бесконечности, до лежачей восьмерки. Но забыли они, помянувшие слово «воображение», что оно всегда правит реальностью, перемешивает ее, перелопачивает, и чем ярче оно, чем тоньше, тем занимательнее созданная им реальность, тем, если хотите, нереальней. И все-таки она — реальность! Потому что воображение и память ходят рука об руку. Своя ли память, чужая — какая разница!

Прошлое, в которое путешествовал Игорь, было до мельчайших подробностей похоже на реальное, случившееся, возможно, в действительности в начале осени восемнадцатого года. Но, рожденное памятью, оно было откорректировано воображением. А воображения Игорю не занимать стать…

Но странная вещь! Оно, это прошлое, само себя корректировало, выходило из повиновения, жило по своим законам — законам времени, а значит, и было реальным, как ни крути.

Парадокс! Нереальное реально, а реальное нереально…

Что было, что придумано — какая, к черту, разница, если на брусчатой мостовой прилизанной барской улочки остались лежать два близких Игорю человека, которых его воображение хотело видеть живыми! Чья это, скажите, прихоть, что они погибли? И прихоть ли вообще? А может, это и есть жизнь, которую не подправить никаким воображением?..

Короче, кончилось для Игоря прошлое — и точка.

Алевтина как-то в минуту откровенности — бывают такие между учителем и учениками — сказала:

— Кому из нас в юности не хотелось подправить прошлое? Скажем, спасти Чапаева? Или предупредить молодогвардейцев о предательстве… Мало ли что хотелось…

А Игорь тогда ответил — это было еще до его путешествий:

— Не подправить, зачем? Прошлое не изменить. Оно уже было, и слово «будет» не для него… Но просто пройти свидетелем, сторонним наблюдателем, впитывать в себя увиденное — вот счастье для историка.

Каким же дураком он выглядел! И Алевтина, тактичная женщина, вроде бы мимоходом, стараясь его не обидеть, заметила:

— Ничего нет страшнее, Игорь, чем жить где-то сторонним наблюдателем. Не для историка страшнее — для человека…

Не поверил, посмеялся про себя, счел громкой фразой. А потом шел сторонним наблюдателем по российским дорогам, вел легкий треп с умным профессором, когда надо — помалкивал в тряпочку — до того утра на Кадашевке. А теперь вспомнил Алевтинины слова и понял: права она была.

Жить свидетелем…

Воскресенье на дворе. Воскресенье — день веселья, как в песне поется. А другой поэт, напротив, заявил: для веселья планета наша мало оборудована. Кому верить?..

И хотя сейчас Игорю больше всего хотелось лечь в постель, накрыться с головой одеялом, не видеть никого, не слышать, не спать — просто лежать в душной пододе- яльной темноте, как в детстве, и пи о чем не думать, он все-таки снял телефонную — тяжелую, как гиря, — трубку и набрал Настин номер.

Она откликнулась сразу, с первого тречвона, будто ждала у своего алого аппарата, руку над трубкой держала.

— А не пойти ли нам погулять? — спросил Игорь гем фальшиво-бодрым тоном, каким говорят с больными, убеждая их в том, что здоровы они, здоровее быть не может.

Кого он в том убеждал?

Себя, что ли?..

И Настя, умная маленькая женщина, заметила:>го, несмотря на километры телефонных проводов, их ра 1де- ляющих.

— Что-нибудь случилось, Игорь?

Как ответить?..

— Не знаю, Настя, наверно, случилось.

И вдруг ясно понял, что не может больше держать в себе свою боль, что должен поделиться ею с кем-то, кто воспримет ее, эту боль, — ну, пусть не как собственную, но как близкую, почти ощутимую. И этим «кем-то» станет Настя, только она — еще совсем незнакомая, дальняя, никакая, но странно притягивающая. А собственно, почему «странно»? Ничего тут странного нет. Игорь, во всяком случае, не видел…

— Приезжай, — сказала она.

Что он мог рассказать ей? Как уходил в другую жизнь и пытался жить ею? Как шел мимо этой жизни — любопытный пришелец, только летающей тарелочки не хватало? Как нагло влез в чужое прошлое, в чужую память, попытавшись оборотить ее своей?

Во всяком случае, ничего не скрыл. Все рассказал, не упуская подробностей.

Поверила ли Настя ему? Игорь ставил себя на ее место и усмехался: он бы ни за что не поверил, счел бы рассказчика психом ненормальным, вызвал бы дюжих мор- тусов из психбольницы — пусть-ка они послушают…

А Настя поверила?..

Да наплевать ему было на то с высокой колокольни! Поверила — не поверила… Ему душу вывернуть требовалось, повесить для просушки — не для всеобщего обозрения, но лишь для нее одной, для Насти. Главное — он ей верил…

Но вот забавно: она кресло в испуге не отодвигала, на дверь не косилась, к телефону не рвалась — звонить в психбольницу. Слушала внимательно, даже, казалось Игорю, сочувственно, а когда про гибель Леднева говорил — почудилось или нет? — но, похоже, глаза ее на мокром месте очутились.