Морис Дрюон - Тисту - мальчик с зелеными пальцами

— Запрещено, молодой человек! Не подходите близко к клетке. И учтите, это же дикие звери! — свирепо обрушился на Тисту сторож.

— А откуда они приехали? — спросил Тисту.

— «Откуда, откуда»… Из далеких стран. Из Африки, из Азии… Почем я знаю!

— У них хоть спросили, согласны ли они сюда ехать?

Сторож пожал плечами и ушел, брюзжа себе под нос, что нечего, мол, над ним насмехаться.

Но Тисту совсем не насмехался, он размышлял. Сначала он сказал себе, что этому сторожу нечего здесь делать, потому что он не любит своих питомцев. Он думал и о том, что на шкурах зверей должны были уцелеть хоть несколько семян из их страны, и семена эти, не удержавшись на зверях, лежат-полеживают где-то рядом…

Никто из сторожей зоопарка и не собирался мешать маленькому мальчику копаться руками в земле перед каждой клеткой. Просто сторожа считали, что этот маленький мальчик любит возиться в пыли.

Вот почему спустя несколько дней в клетке со львами вытянулся громадный баобаб, обезьяны прыгали с лианы на лиану, кувшинки расправляли листья в бассейне, где обитал крокодил. У медведя появилась своя ель, у кенгуру — своя саванна, цапли и розовые фламинго разгуливали среди тростника, а птицы всевозможных расцветок распевали свои песни посреди зарослей гигантского жасмина. Зоопарк Пушкостреля превратился в лучший зоопарк в мире, и муниципальные советники поспешили уведомить об этом туристические агентства.

— Значит, ты берешься теперь уже за тропические растения? Отлично, мой мальчик, прекрасные успехи, — похвалил Тисту Седоус, увидев его впервые после посещения им зоопарка.

— Это все, что я мог сделать для этих бедных диких зверей, которые так сильно тоскуют вдали от родины, ответил Тисту.

На этой неделе дикие звери не растерзали ни одного сто рожа.

Когда взрослые слишком громко разговаривают, то, как правило, маленькие мальчики их совсем не слушают.

— Ты слышишь меня, Тисту?

И Тисту усердно кивал головой, будто внимательно слушает, а на самом-то деле не обращал ни малейшего внимания на слова матери.

Но как только взрослые принимаются шептаться и поверять друг другу разные тайны, у маленьких мальчиков тут же ушки на макушке: они так и жаждут узнать доподлинно, что там от них скрывают. В этом отношении все мальчики одинаковы, и Тисту не составлял исключения.

Вот уже несколько дней, как по городу ползли упорные слухи. Казалось, будто в воздухе носится какая-то тайна. Вот эта тайна докатилась, наконец, и до ковров Сверкающего дома.

Отец и мать то и дело вздыхали, просматривая газеты. Слуга Каролус и кухарка Амели о чем-то шептались, суетясь вокруг стиральной машины. Даже сам господин Трубадисс и тот вроде бы потерял свой трубный голос.

Тисту налету подхватывал все эти непонятные, полные темного смысла слова.

— Напряженное положение… — произносил отец строгим тоном.

— Кризис… — вздыхала в ответ мать.

— Обострение, обострение… — добавлял господин Трубадисс.

Тисту решил, что речь идет о какой-то болезни, и, озабоченный, выставив вперед пальцы, отправился на поиски неведомого больного.

Однако, пробежав по всему саду, он убедился, что ошибся: садовник Седоус чувствовал себя превосходно, чистокровки резвились на лужайке, а пони Гимнаст являл собой все признаки великолепного здоровья.

Но на следующий день у всех на устах было уже другое слово.

— Война неизбежна… — твердил отец.

— Война… Ах, бедные люди! — вторила ему мать, огорченно покачивая головой.

— Война… Непременно! Еще бы! — тут же отзывался господин Трубадисс. — Остается знать только одно: кто победит?

— Война… Экая жалость! Эти проклятые войны никогда не кончатся! — охала кухарка Амели, чуть не плача.

— Война… война… Вэчно эти войны, — поддакивал ей слуга Каролус, у которого был… ах да, вы уже об этом знаете… легкий иностранный акцент.

Война в представлении Тисту казалась какой-то малопристойной вещью, раз уж говорили о ней только шепотом, как говорят о чем-то постыдном… Как-то раз господин Трубадисс уже упоминал о войне, показывая Тисту памятник в честь павших героев-пушкострельцев. Но так как господин Трубадисс говорил очень уж громко, то Тисту не слишком хорошо понял его объяснения.

Страх не был уделом Тисту. Этот мальчик был не из робкого десятка, больше того, его можно было считать слишком неблагоразумным. Вы же сами видели, как лихо он скатывался по перилам. А когда прибегал на реку купаться, его приходилось останавливать, чтоб он не бросался десять раз подряд с вышки для прыжков в воду. Бывало, разбежится и хоп! — уже летит в воздухе, раскинув в стороны руки, словно парящий орел. Он выше всех залезал на верхушки высоких деревьев и срывал там вишни, до которых никто не мог дотянуться. У него никогда не кружилась голова. Нет, Тисту не знал, что такое страх.

Но сама мысль о том, что готовится война, не имела ничего общего ни с храбростью, ни со страхом: просто мысль эта не давала ему покоя только и всего.

Поэтому ему страшно хотелось все разузнать. Действительно ли война так ужасна, как ему представлялось? И для начала он отправился, разумеется, к Седоусу, чтоб с ним посоветоваться.

— Я вам не помешаю, господин Седоус? — обратился он к садовнику, подрезавшему кусты.

Старик отложил в сторону садовые ножницы.

— Нисколько, нисколько, мой мальчик.

— Скажите, господин Седоус, что вы думаете о войне?

Садовник, казалось, удивился.

— Я против войны, — поглаживая усы, ответил он.

— А почему вы против войны?

— Хм… Потому что… потому что даже пустячная война может уничтожить огромнейший сад.

— Как это — уничтожить? Что вы хотите этим сказать?

— Только одно. Уничтожить — значит сгубить его, растоптать, превратить его в пыль.

— Правда? И вы сами видели, господин Седоус, сады… уничтоженные войной? — впился глазами Тисту в садовника.

То, что он услышал от старика, казалось просто невероятным. Но садовник и не собирался шутить, он опустил голову, нахмурил свои седые, косматые брови, пригладил пальцами усы и ответил:

— Да, дружок, я это видел. Я видел, как погиб за какие-то две минуты цветущий сад. Я видел, как разлетелись на тысячи осколков стеклянные оранжереи. И в сад этот угодило столько бомб, что пришлось навсегда отказаться от мысли возродить его. Даже сама земля там была мертва.

У Тисту перехватило горло.

— И чей же был этот сад? — шепотом выдохнул он.

— Мой, — ответил старый садовник, отвернулся — к чему мальчугану видеть его горе? — и снова взял в руки ножницы.

На какое-то мгновение Тисту замолк — значит, размышлял. Он по пробовал представить себя в таком же мертвом саду, каким был некогда сад Седоуса… Попробовал представить себе разбитые вдребезги оранжереи и землю… землю, непригодную для цветов. На глазах у него навернулись слезы.

— Ну ладно… Побегу расскажу об этом! — выпалил он. — Пусть все знают, как было! Я расскажу Амели, расскажу слуге Каролусу…

— Эх, Тисту, Каролуса надо пожалеть еще больше, чем меня. Он, бедняга, потерял свою родину.

— Свою родину? Он потерял ее на войне? Разве так бывает?

— И все-таки бывает. Его родина была стерта с лица земли. Никогда в жизни он ее не найдет. Вот почему он здесь.

«Правильно я думал, что война — ужасная вещь, потому что на вой не можно так же просто потерять свою родину, как теряют носовой платок», — заключил Тисту.

— Но бывает и похуже, — продолжал Седоус. — Вот ты упоминал об Амели, нашей кухарке. Так вот, Амели потеряла на войне своего сына… Другие же теряют руку, ногу, а бывает, и голову. На войне все что-нибудь теряют.

Так Тисту пришел к глубокому убеждению, что война — величайший и гнуснейший беспорядок, какой только можно встретить в мире, потому что на войне каждый теряет именно то, что дороже для него всего на свете.

«Как поступить? Как задержать войну? — все твердил и твердил про себя Тисту. — Вот господин Трубадисс наверняка против войны — недаром он так ненавидит беспорядок. Решено: завтра я поговорю с ним об этом».

Господин Трубадисс восседал за своим письменным столом. Он снова обрел свой трубный голос и теперь кричал сразу в три телефона. Господин Трубадисс, как вы понимаете, был страшно занят.

— Вот всегда так бывает, когда где-нибудь в мире начинается война, — прогудел он Тисту. — Мы В Пушкостреле трудимся, как говорится, вдвойне.