Вениамин Каверин - Сильвант

– Неонила Петровна, – сказал я таким сладким голосом, что слова растаяли во рту, прежде чем мне удалось заговорить снова. – А может быть, Лука Лукич получил в подарок не только пушечку, но еще что-нибудь? Скажем, модель фрегата или самовар?

На этот раз у меня не оставалось сомнений, что ей до смерти захотелось съесть меня, потому что вместо ответа она промолчала, злобно оскалив длинные желтые зубы.

Если бы ветер умел играть на свирели, я подумал бы, что это – ветер. Он даже представился мне в лаптях и соломенной широкополой шляпе. Чем ближе я подходил к Мастерской Игральных Карт, тем отчетливее различал нежный женский голос, а когда один прохожий с доброй улыбкой сказал другому:

«Ириночка», – я понял, что поет та самая Ириночка Синицына, о которой старый резчик с огорчением писал сестрам Фетяска, что его дочка перестала петь.

Приближаясь к дому Ивана Георгиевича, я увидел хлебниковцев, которые слушали ее на балконах, у калиток, а некоторые даже выглядывали из ворот. Как было принято выражаться в старину, они «щадили ее скромность».

Слушатели зашикали, убедившись, что я подхожу к дому. Впрочем, шиканье прекратилось, когда мне открыл сам Иван Георгиевич, которого сестры Фетяска предупредили о моем приезде.

– Милости просим, – радушно сказал он.

Я передал ему письмо от Зои Никитичны, а он не теряя времени, передал мне карточную колоду.

– Чтобы не забыть, – сказал он. – А то память стала слабовата… Извините, я отлучусь на минуту. Попрошу Ириночку петь немного потише. Видите ли она сейчас стирает и в этих случаях особенно громко поет.

Он вернулся не один. Юноша с каштановой шевелюрой, высокий, тот самый, который был чем-то похож на молодого Блока, поздоровался со мной и сказал, улыбаясь:

– А ведь я знаю, что вы были у мачехи и ничего не нашли. – Он был дома и хотя не участвовал в сцене, разыгравшейся между мною и мачехой, но как бы участвовал: сидел у окна и думал, войти ему или нет.

– Мне хотелось поговорить с вами наедине – сказал он. – А между тем по лицу Неонилы было уже заметно, что у нее закипает в пятках обида. Но скажите, пожалуйста, вы нарочно не спросили у нее о шкатулке, кроме фрегата и самовара?

Я схватился за голову:

– Забыл! Неужели она у нее?

– Нет, у меня. Я храню в ней письма, ответы на письма и…

Ручаюсь, что он хотел сказать: «и стихи». Но удержался.

– И другие бумаги.

– Где же она?

– У Ириночки, – ответил Юра, и я догадался, что именно он впервые стал называть ее именно Ириночкой, а вслед за ним и весь город. – Сейчас принесу.

Это была высокая шкатулка, внутри покрытая красным лаком, а снаружи – черным. Она искусно складывалась из двух других шкатулок и, раскрываясь, составляла, как это было недаром упомянуто в описи, поверхность, на которую, как на письменный стол, было наклеено зеленое сукно.

– Но в ней ничего нет, – сказал я, заглянув сперва в верхнюю, а потом в нижнюю часть.

– Совершенно верно. Но было.

– Рукопись?

– Да, и очень интересная, по меньшей мере для меня. В жизни Тани Заботкиной были, оказывается, приключения, которые мне и не снились. Я видел Лекаря – такой симпатичный маленький человек. Но представить себе, что за ним в Немухин прилетела вся его Аптека… Словом, много любопытного, хотя кое-что Ночной Сторож, без сомнения, придумал. Скажем, едва ли Солнечные Зайчики могли так долго прожить без воздуха. Все зайцы, как известно, нуждаются в воздухе, а солнечные уж и подавно! Ведь недаром же они старательно прячутся в пасмурную погоду! Но все это, разумеется, мелочи. Лошадь в розовых очках – просто прелесть! О сороках рассказано слишком подробно. Но зато историю о том, как два мальчика держали пари, кто дольше просидит под водой, вообразить, по-моему, невозможно. Вот!

И Юра торжественно протянул мне толстую тетрадь.

– Вам даже не придется переписывать ее, это сделала Ириночка, а у нее разборчивый почерк…

Он хотел продолжить, но в эту минуту Ириночка вошла в комнату, и это была минута, когда Юра забыл обо мне, о шкатулке, о том, что он в ней нашел, и даже, без сомнения, о том, что на дворе – день, а не ночь.

Я люблю слово «симпатичный», хотя в наши дни оно почему-то кажется старомодным. Так вот, это слово не просто подходило к Ириночке Синицыной, а, я бы сказал, подбегало. С первого взгляда можно было сказать, что о других она думает больше, чем о себе.

– Ночной Сторож назвал эту историю «Великий Нежелатель Добра Никому», – сказал Юра. – Но, по-моему, это не очень удачно. Ведь все-таки он желает добра собственной дочке! И потом, завидовать всем – это все-таки другое, чем не желать добра никому. Я назвал бы ее