Марк Твен - Сыскные подвиги Тома Сойера. Том Сойер за границей (сборник)

– Но, увы! – продолжал он. – Только страх придал ему силы на некоторое время; вскоре он, вероятно, ослабел, упал где-нибудь в лесу и умер там, беспомощный!

Тут бедный старик начал плакать и сокрушаться. Он называл себя убийцей, говорил, что на нем лежит печать Каина, что он опозорил свою семью, и что, когда его преступление раскроют, его повесят.

– Нет, вы никакого преступления не совершали, – сказал Том. – Вы не убивали его. Один удар палкой не мог убить его. Он убит кем-нибудь другим.

– Нет! – повторял дядя Сайльс. – Я убил его, я – и никто другой. Кто другой имел что-нибудь против него? Кто другой мог иметь что-нибудь?

И он смотрел на нас, как будто надеясь, что мы упомянем кого-нибудь, кто чувствовал вражду к Юпитеру, но мы, конечно, молчали, не зная, что сказать. Он заметил это и снова поник головой; нельзя было смотреть без жалости на его печальное лицо. Вдруг у Тома мелькнула новая мысль, и он сказал:

– Постойте-ка! Кто-нибудь должен был зарыть его. Кто же?..

Он внезапно умолк. Я понял причину. Холодная дрожь пробежала у меня по телу, как только он произнес эти слова, потому что я вдруг припомнил, как дядя Сайльс бродил в ту ночь по двору с лопатой на плече. И я знал, что Бенни тоже видела его тогда, потому что она как-то в разговоре упоминала об этом. Внезапно прервав свою речь, Том переменил разговор, стал просить дядю Сайль са молчать обо всем и сказал, что мы тоже будем молчать. Том прибавил, что дядя Сайльс обязан молчать, что он не имеет права доносить на себя, и что, если он будет молчать, никто ничего не узнает, а если же дело выйдет наружу, и если с ним случится какое-нибудь несчастье, то все его семейство умрет от горя, и, следовательно, его признание не принесет никакой пользы, а только один вред. Наконец дядя Сайльс обещал молчать. У всех нас немного отлегло от сердца, и мы стали утешать старика. Мы говорили ему, что от него требуется только, чтобы он молчал, и не пройдет много времени, как все это дело будет забыто. Мы говорили, что никто не станет подозревать его, что даже и во сне это никому не приснится, потому что он такой добрый, такой ласковый человек и пользуется такой почтенной репутацией. Том добавил горячим, задушевным тоном:

– Только подумайте минуту, взвесьте все обстоятельства! Перед нами дядя Сайльс, который был здесь пастором, исполняя эту обязанность безвозмездно; все эти годы делал добро, как мог и как умел, тоже из своего кармана; всегда был всеми любим и уважаем; всегда был миролюбив, думал только об исполнении своих обязанностей и был самым последним человеком в этом округе, способным кого-нибудь тронуть хоть пальцем, и это все знают. Его подозревать? Но это так же невозможно, как…

– Именем закона, вы арестованы за убийство Юпитера Дунлапа! – раздался голос шерифа в дверях.

Это было ужасно. Тетя Салли и Бенни кинулись к дяде Сайльсу, крича и плача, обняли его, повисли у него на шее, и тетя Салли говорила, что не отдаст его, что они не смеют забирать его, а в дверях столпились негры и тоже плакали… Одним словом, я не мог больше выдержать; этого было достаточно, чтобы надорвать сердце всякому, и я ушел.

Его посадили в маленькую деревенскую тюрьму, куда мы все пошли проститься с ним. Том, который никогда не приходил в уныние, сказал мне:

– Гек, нам предстоит благородное и смелое дело – попытаться в какую-нибудь темную ночь освободить его; об этом все заговорят, и мы сделаемся знаменитыми.

Но как только он шепнул об этом дяде Сайльсу, тот разрушил его план, сказав, что не согласится бежать. Его долг, говорил он, принять наказание, которому подверг нет его закон, и он останется в тюрьме до самого конца. Это сильно разочаровало и огорчило Тома, но приходилось мириться с обстоятельствами.

Тем не менее, он считал своим долгом освободить дядю Сайльса. На прощание он посоветовал тете Салли не унывать, так как он намерен работать над этим делом дни и ночи и доказать невиновность дяди Сайльса. И тетя Салли с любовью слушала его, благодарила сквозь слезы и говорила, что надеется на него и знает, что он сделает все, что возможно. Тут она стала просить нас помогать Бенни в заботах о доме и детях, после чего мы простились, всплакнули еще раз и пошли обратно на ферму, а тетя Салли осталась в тюрьме, где она поселилась у жены тюремного сторожа и должна была прожить там целый месяц, до октября, когда назначен был разбор дела.

Тяжелый это был месяц для всех нас. Бедняжка Бенни крепилась, сколько могла, и мы с Томом старались поддерживать в доме веселое настроение, но вы легко можете догадаться, что эти старания не вели ни к чему. И в тюрьме дела шли не лучше. Мы каждый день навещали стариков, и на сердце у нас делалось еще тяжелее, потому что дядя очень мало спал и часто бредил во сне; вид у него был изнуренный и жалкий, ум его был сильно потрясен, и мы все боялись, что огорчения подорвут его здоровье и он умрет. Каждый раз, когда мы просили его смотреть веселее, он только покачивал головой и отвечал, что если бы мы знали, как тяжело носить в своей груди бремя человекоубийства, мы не просили бы его об этом. Том и все мы продолжали уверять его, что это вовсе не было убийством, а просто несчастным случаем, но слова наши не оказывали никакого действия; он все твердил, что это было убийство, и не хотел ничего слушать. И постепенно, когда приближалось время суда, он начинал даже поговаривать, что это было преднамеренное убийство. Ужасно было слушать его. Это желание усугублять свою вину делало его положение в пятьдесят раз ужаснее прежнего, и мы не знали, как утешить тетю Салли и Бенни.

Том Сойер между тем ломал голову, стараясь найти какие-нибудь средства для спасения дяди Сайльса. Он не спал целые ночи напролет и часто не давал спать мне, обсуждая вместе со мной все это дело, но нигде не видел спасения. Что касается меня, то я прямо сказал ему, что лучше бросить это дело, потому что оно совершенно безнадежно. Том, однако, не согласился со мной. Он не бросил дела, но все продолжал думать, строить планы и ломать себе голову.

Наконец в середине октября настал день разбора дела, и мы все явились в суд. Судебная зала, конечно, была переполнена публикой. Бедный, старый дядя Сайльс! Он был похож на мертвеца, со своими ввалившимися глазами, и был такой исхудалый, убитый горем. Бенни сидела возле него с одной стороны, а тетя Салли – с другой, обе, закрытые вуалями и терзаемые страхом мучительной неизвестности. А Том сидел рядом с нашим адвокатом, и, конечно, ничто не могло укрыться от его внимания. И адвокат, и судья позволяли ему делать замечания. Иногда он почти совершенно брал дело из рук адвоката и говорил за него, что было вовсе не лишне, потому что адвокат был порядочная мямля и не отличался находчивостью.

Свидетели принесли присягу, а затем прокурор поднялся с места и начал говорить. Он сказал такую ужасную речь против старика, что тот все время вздыхал и стонал, а Бенни и тетя Салли плакали. Он описал историю убийства таким образом, что мы были шокированы, – до такой степени она была не похожа на рассказ старика. Он говорил, что два человека видели, как дядя Сайльс убивал Юпитера Дунлапа, и что, замахнувшись на него дубиной, он кричал, что убьет его; те же свидетели видели, как он спрятал тело Юпитера в кустах, и подтверждают, что Юпитер был уже мертв. Затем прокурор говорил, что, когда стемнело, дядя Сайльс пришел и перенес тело Юпитера на табачное поле, и опять два человека видели, как он делал это. Потом он говорил, что ночью дядя Сайль с вышел из дома и закопал Юпитера, и опять один человек видел, как он делал это.

«Бедный старый дядя Сайльс! – подумал я. – Он не рассказал нам всего, думая, что никто его не видел, и не имел сил разбить сердце тети Салли и Бенни правдивым рассказом о своем преступлении». И он был прав; я сам решился бы солгать таким же образом, и так поступил бы каждый человек, имеющий хоть какое-нибудь чувство, лишь бы избавить этих бедняжек от лишнего горя и унижения, которое они терпели не за свою вину. Наш адвокат казался сильно обескураженным после речи прокурора; и Том был не в духе некоторое время, но крепился и не подавал вида, что он расстроен, однако меня-то он не обманул, я видел, что он расстроен. А публика – боже, как она тут волновалась! Когда обвинитель кончил речь, он сел на место и начал вызывать своих свидетелей. Сперва он вызвал тех, которые могли подтвердить, что между дядей Сайльсом и Юпитером существовали недружелюбные отношения; свидетели добавили к этому, что они слышали, как дядя Сайльс грозил Юпитеру, и что вражда между ними становилась все сильнее, так что все начинали об этом говорить, а покойный стал бояться за свою жизнь и говорил двум или трем из них, что дядя Сайльс непременно убьет его когда-нибудь. Том и наш адвокат задали им несколько вопросов, но это не привело ни к чему, – они упорно стояли на своем. Затем вызвали Лема Биба и он начал давать показания. Тут я вспомнил, как в тот вечер Лем Биб и Джим Лен шли по дороге и говорили о том, что хотели попросить собаку или еще что-то у Юпитера Дунлапа; а вслед за этим я вспомнил и ежевику, и фонарь, и Билля Уитерса с его братом Джо; вспомнил, как они, проходя мимо нас, говорили про негра, который тащил на спине мешок с хлебом, украденным у дяди Сайльса; и вспомнил, наконец, привидение, так напугавшее нас тогда, между тем как теперь это самое привидение сидело преспокойно здесь на почетном месте за перегородкой в качестве глухонемого иностранца и очень удобно расположилось в кресле, скрестив ноги, между тем как остальная публика столпилась позади и едва могла дышать в тесноте. Таким образом, мне ясно припомнились все события того дня, и я с грустью подумал, как тогда все казалось веселым и приятным, а теперь все стало таким мрачным и безотрадным.