Виктор Голявкин - Этот мальчик

Потом дети уехали в города.

Писем от них стали ждать.

Бывало, весь день прожду почтальона. И ночью жду дня. Луна с неба ярко светит. Пятно лунного света, будто письмо, лежит на полу. Тихо. Стараюсь не ворочаться.

Ведь если дети из родного дома уехали, они должны написать письмо о своей жизни. Почему же не пишут? Ведь знают, что дома писем ждут. Значит, плохо живут? Пусть всё равно напишут...

Слежу, как лунный квадрат бледнеет, потом исчезнет совсем, будто испарится. Чей-то петух запевает, другие начинают ему откликаться. Птицы запевают - рассвет начинается.

Я встаю, подхожу к окошку. Свет за окном неясен, туман колышется. В деревне появляется первый человек. Это пастух. Он хлопнет сейчас своим кнутом. В тумане не видно ни кнута, ни ног его - кажется, будто человек плывёт по туману. Он хлопнет кнутом на том конце деревни, и, пока идёт в другой, мне надо козу подоить.

Он хлопнет последний раз, свернёт кнут кольцами и повесит на плечо сбоку. Коза сбивает росу на траве и несётся с блеянием прямо к нему навстречу. Я выйду, доброго здоровья скажу. Пастух у нас как родной человек, всю жизнь был бессменный. Люди его уважали. Он умел накормить скотину.

Всё ещё было хорошо. Потом стало хуже и хуже.

Умер муж в одночасье. Схоронили. Холодно стало. Коза у меня ещё оставалась. Пастух ещё каждое утро подходил здороваться. Но вижу: он затосковал. Сгорбился. Старый кнут тащится сзади, как его прожитая жизнь.

Вот скотину поставили на зиму. Рассчитались с пастухом. Он купил в одном дому мяса, сколотил дощатый ящик, перекинул через него длинное полотенце, чтобы не резало плечо, пока несёт до станции, и поехал на поезде к сыну. Сын его жил в городе Москве. Говорят, старик спал на полке до самой Москвы. А когда хотели его разбудить, оказалось, он умер. Может, он умер от духоты, к которой был непривычен...

Коза у меня ещё оставалась.

Но она вскорости пала.

Я всё держалась.

Пойду, бывало, на пруд, а небо словно опустилось над водой и гребёнки волн теребят серые хвосты облаков. Мир будто сжался снизу и сверху, и нутро у меня будто надломилось в предчувствии долгой зимы.

Но я держалась, пока меня привидения не одолели.

- Привидения?! - я подскочил от неожиданности.

- Да, брат, привидения. Отворяют дверь, на пороге садятся и ждут чего-то. Я, бывало, как шарахну чем попадя - они отойдут, и я опять в своём дому хозяйка.

- А чем ты шарахала, бабушка? - спрашиваю.

- Все глиняные плошки об них перебила, все ухваты обломала. Потом уж решила начать новую жизнь и вот сюда к вам и приехала. Вот так дело было.

- А привидения дома остались?

- Да пусть их! И дом уже старый.

- Бабушка, а как умирают?

- Так. В землю уходят, и всё.

- Зачем?

- Жить надоедает. Устают от жизни.

- И я тоже умру? Я не хочу!

- Да тебе нечего и думать про это. Ты не умрёшь.

- Да? Я не хочу. А ты хочешь?

- У меня всё идёт к тому.

- Ну что ты, бабушка! Давай вместе жить. Не умирай.

- Да я уж устала. Да ты не бойся. Я, видишь, новую жизнь начала.

- Давай я тебе жить помогу.

- Зря мы с тобой этот разговор затеяли на сон грядущий.

Но вовсе не зря затеяли. Я ночью сон увидал.

Будто мы с бабушкой ходим по лесу, шуршим листьями. Осень. Мы ходим с ней долго. Потом вышли из леса и очутились у того деревенского пруда, про который бабушка говорила. Только пруд этот очень большой и едва-едва проглядывает на горизонте противоположный берег.

- Батюшки, ведь осень, осень уже, с листьев слёзы текут... - говорит бабушка.

А я вижу на берегу старую чёрную лодку и бегу к ней.

А бабушка мне говорит:

- Это мой челнок.

- Я хочу доплыть на нём до того берега и посмотреть, что там. Ты со мной поедешь, бабушка?

- Нечего мне. Я там была. Мой челнок для тебя не годится, он рассохся и течёт по всем швам, - говорит бабушка.

Я стал возиться с лодкой, чинить её и приспособлять для плаванья. Во время этой возни я вдруг услышал бабушкин голос:

- Не смею тебя беспокоитттть. Приходи, однако, ко мне беседоватттть.

Я оглянулся спросить, что она так нажимает на "т", но её уже нигде не было.

Я искал, искал - она будто сквозь землю провалилась.

Я стал волочить лодку к воде, было тяжело, я устал и проснулся.

Бабушка давно встала. Она была в кухне.

Мне мой сон не понравился. Зачем-то они все умирают, сквозь землю проваливаются. То ли дело я: мне всё время летать хочется, до того берега добираться.

Я встаю и включаю радио. По радио играет весёлая музыка. Я начинаю под музыку плясать.

Сегодня я весь день пляшу. По телевизору музыка - я пляшу.

Как будто у меня есть особый моторчик. И он автоматически заводится, когда играет где-нибудь музыка.

Пришли родители. Услышали, что я топаю, и говорят:

- Тише, тише, придут снизу!

Я стал тише топать, но плясать не перестал.

Вдруг на отца наскочил нечаянно. Он говорит:

- Ты так дёргаешься, как будто тебя палками бьют.

После этого я перестал сильно руками размахивать. Но плясать не перестал. Держусь ровно, топаю тихо - танцую.

Увидела случайно мама и говорит:

- Ты, Славик, не плохо двигаешься, между прочим.

Мама ещё не понимает, что я не просто двигаюсь, я танцую.

Ничего скоро поймёт, куда она денется. Все мой танец поймут, никуда не денутся.

Отец говорит:

- Что ты делаешь? Ты бабушке надоел, всё время у неё перед глазами мелькаешь. Прекрати немедленно!

- Я не мелькаю. Я, может быть, ей помогаю. От смерти её спасаю. Веселю.

Мрачный отец какой-то. Всё время говорит: "Прекрати!"

Я, конечно, не обратил на это внимания. И плясать продолжаю.

А что делать? Музыка играет - моторчик работает.

Отец говорит:

- Остановись!

- Не могу, - говорю.

- Почему не можешь?

- Завёлся.

- Это ещё что такое?

- Моторчик завёлся.

- Какой моторчик? Ах, моторчик! Останови моторчик!

- Зачем?

- Видишь ли, мотор работает, но голова должна быть на плечах.

- При чём тут голова?

- Соображать: что? Зачем? Для чего?

- Я знаю, - говорю.

- Знаешь, так остановись наконец.

- Я знаю: моторчик у человека работает, голова на плечах есть. Стоп!

Я, между прочим, знаю, зачем я пляшу.

Помните октябрятского вожатого, который работает в нашем классе? Толя Богданов его зовут. На вид он парень обыкновенный. Он сам пел и плясал в нашем классе, никто его не просил. Но было ужасно интересно. Вот и я. Пока учусь - подрасту.

Правда, родителям это так надоедает, что они не знают, куда от меня деться.

Сами же они виноваты.

Когда я их спрашивал, что мне делать, они мне говорили, книгу почитать. Я читал книгу про ребят, которые что есть мочи отплясывали в деревенской бане. Баня ходуном ходила.

Родители говорили мне: телевизор посмотри. Я смотрел. Там вообще все поют и пляшут, тем более, что другое мне вовсе неинтересно и ничего не понятно.

А вот когда я сам начал плясать, всё время слышу: "Перестань!" да "Прекрати!"

А зачем прекращать?

Я живу в своей квартире? В своей.

На своей улице? На своей.

В своём городе? В своём.

Учусь в своей собственной школе. Вот, значит, что хочу, то и делаю!

Плясал, пляшу и буду плясать!

Это нужно для дела.

Я хочу быть октябрятским вожатым в первом "А" классе.

А что?

Мой отец в конце концов в один прекрасный день принёс мне новые лыжи.

Нельзя сказать, что это были необыкновенные лыжи, но мне именно такие и нужны.

День действительно был замечательный. Зима пришла. Снегу навалило.

И вот я снова выхожу на улицу и встаю на лыжи. Прокачусь от дома до школы по новому снежку.

Вышел, и сразу старые знакомые встретились. Знакомый сосед сказал мне: "Физкультпривет!"

Знакомая девочка вела кошку на поводке. Прежде она за кошкой бегала, а теперь кошка за ней тащится.

Коля гнал на велосипеде прямо по снегу.

- А где этот мальчик, который дал тебе велосипед? - спросил я.

- Скоро вернётся, - сказал Коля.

В Васином окне был свет: наверно, он учит уроки.

Мне тоже захотелось учить уроки. И в школу захотелось.

Я катил на новых лыжах. Медленно падал снег. Всё было в порядке.

Только я так и не знаю, каким лучше быть: нормальным или необыкновенным человеком?

Вообще-то обыкновенным человеком быть просто замечательно, я это чувствую. Может быть, даже и лучше всего.

В общем, как быть необыкновенным человеком, я пока совсем не знаю. Я вон чуть не умер от этого.

Отложим это до другого раза.