Евгений Велтистов - Глоток Солнца

Сухой щелчок вернул меня к действительности: Гарга выключил микрофон. Он видел, что я подавлен, оглушен, и спросил:

- Ну?

Я не ответил. Слова все были понятны - "гонки", "энергия Галактики", "перестройка Вселенной". Но какое отношение имели эти космические гонки ко мне, к Рыжу, к Каричке, ко всем людям?

Где-то в пустоте летели, ускоряясь вокруг звезд, девятьсот шаров; один из них свернул к Земле. Эта картина, торжественная и захватывающая, теперь казалась мне мрачной, непонятной.

18

Каблуки выбивают дробь. Кружатся расшитые серебром юбки. Взлетают алые косынки. Кто сказал - "рыбья кровь"? - приди сюда, взгляни: в Байкале рыбы живые. Есть на Земле зеленые деревья с красным соком под шершавой корой, есть в море рыбы с алыми плавниками. Скользят в прохладной мгле, выпрыгивают из волн к солнцу, смотрятся в хрустальный лед и завидуют одной лишь рыбачке. Золотому ее загару, белым волосам, бронзовым рукам, бросающим сеть, гладким черным подошвам высоких сапог. Эй, не зевайте сеть близка, эй, очнитесь - рука крепка. Вверх - сапог, вниз - сапог, дробь сапог - тра-та-та-та...

Я сижу на омулевой бочке, в самом центре стола. Нисколько не смущаюсь, что я на почетном месте, смотрю пляску, ем уху. Это мой дом. Я пришел сюда вместе с капом и его внуками из пахнущего смолой и свежестью дома, я пришел вместе с его великаном-сыном прямо со льда, разминая затекшие ноги, прилетел, скользя над разводами, в воздушном мобиле с шумной гурьбой рыбаков, подкатил в огромном вездеходе, наполненном до краев омулем. Я вошел по каменным ступеням под высокий резной свод зала, вымыл красные от мороза руки, сел на свою бочку, вытянул уставшие ноги. Я могу петь, плясать, есть уху, пить горячий чай. Могу смотреть на белоголовую внучку капа - рыбачку Лену, смотреть на нее и молчать. Рядом со мной иссеченные ветром лица товарищей, красные холмы острова, остроносые музейные лодки, лежащие на песке, и сам Байкал, светящийся под луной, - драгоценный камень в черной оправе сопок.

Но сейчас, сидя за праздничным столом, я был далеко от этих людей; я был в пустом космосе, один среди миллионоглазых звезд, и еще дальше - на холодной пустынной планете под холодным красным солнцем. Я стоял на горе, где не было ни куста, ни травы, ни крохотного ручья, ни зверя, ни птицы, ни даже маленького трудолюбивого муравья, - лишь хаос сверкавшего камня окружал меня. Искры, лучи, водопады ярких огней рождались каждое мгновение и заполняли все пространство. И в этом изменчивом мире рядом со мной возникла странная фигура примата. Я не мог рассмотреть его из-за яркого блеска, но ясно видел мастерски отшлифованную трехгранную призму, которую он принес с собой, и обрадованно сказал себе: вот он, новый Ньютон. Сейчас он соберет воедино всю радугу и откроет новый луч - наш белый солнечный свет. Но примата беспокоило что-то другое. Он оттолкнулся от скалы и стремительно унесся вверх...

- Очень жарко за Байкалом?

Внучка капа белоголовая Лена вызывала меня с далекой планеты приматов. Я сказал:

- Кажется, двадцать пять на станции.

- Вот безобразие! А мы тут мерзнем.

- А мне мороз нравится: легко дышится.

- Ну конечно, вы ведь оттуда, из лаборатории Гарги.

Я ничуть не обиделся, а она покраснела и торопливо сказала:

- Извините. Я никак не пойму, зачем для бессмертия нужен мороз. Лично мне он надоел за зиму.

- Холод, наверно, нужен облаку - оно привыкло к нему на своей планете, - сказал я. - А бессмертие - никому.

Лена рассмеялась:

- Точно, никому! Ты молодец.

"...Приматы любили холод своей красной звезды, - стал думать я дальше, возвращаясь на далекую планету, - и под ее лучами смотрели свои космические драмы. На сценах их театров в битвах с безобразными чудовищами, с клейкой, смертельно обжигающей массой, с щупальцами бегущих деревьев побеждал сверкающий герой и его верный механический робот. Герой возвращался из космоса на родную планету, и ученые, усадив его на почетное место, спрашивали друг друга: "На сцене мы или на галерке бесконечного мира Вселенной?.."

- Любопытно, как можно заморозить весь Байкал? Ты не знаешь?

Я ответил Лене, что не знаю.

- Ну ветер, ну облака, ну течения - это мы умеем, - говорила Лена. - Я ведь синоптик. А как заморозить - ума не приложу.

Ах, вот что - синоптик. Вот почему ты сердишься, даже слезы на глазах блеснули, когда сказала: "Вот безобразие". Я согласен с тобой: это облако-разбойник. Ну да ничего, оно получит по заслугам, и мы разморозим с тобой море за одну секунду!

- В свое время узнаем, - сказал я, - как это делается.

- Слушай! - Лена дышала мне в ухо. - Слушай, я тебе откроюсь: я не люблю твоего дядю. Иногда просто ненавижу.

- Он этого заслуживает, - признался я.

- Ты знаешь, у нас ничего не работает - ни телефон, ни радио, ни видеофоны. Сидим как в осаде из-за этого облака. Какая-то дикость.

..."На сцене мы или на галерке?.." Приматы цитировали своих поэтов, чтобы потом уничтожить их. Однажды, когда наступила ночь, они объявили новую эру слияния живого и неживого. Армия роботов была готова уничтожить поэтов и философов, ученых и актеров, школьников и их учителей, чтоб создать единый тип логически мыслящего, кристально целого примата. Поэты бежали и были убиты все, кроме группы подопытных. А новый примат так возгордился своей властью и разумом, что поклялся достичь дна Вселенной..."

- А ты видел первого бессмертного? - спросила Лена.

- Нет, он спал. По-моему, он какой-то чудак.

- По-моему, тоже. А Гарга? Он ведь большой ученый?

- Наверно, - сказал я.

- И все-таки Килоу бессмертный. Что это такое - бессмертный?

- Не знаю, - сознался я. - Наверно, какая-то ерунда.

"...Они считали себя бессмертными, и их цель была ясна, как формула: завоевание новых миров. В списке среди тысяч обычных звезд в одном из участков неба значилась под своим номером и желтоватая звезда - наше Солнце. Приматы послали сюда новейшую модель космического разведчика облако..."

А Лена опять плясала, и улыбалась, и махала мне рукой, и я подумал, что все уже напелись и наплясались, вдоволь, даже кап неуклюже приседал в мохнатых унтах и, не выпуская трубки из зубов, вскрикивал "эхма!", а я все сижу на месте с отсутствующим видом. И когда пляска кончилась, я взял у одного парня гитару и спел "Прощальную гравилетчиков". Рыбаки внимательно слушали эту грустную песню. Мне пришлось петь еще раз, а они подпевали: "А если, а если, а если придется в туманность лететь..." А потом начались старинные, протяжные песни. Голос мой тихонько вплетался в общий хор, и хотя слова я знал не все, но мелодию чувствовал - я как бы вспоминал что-то знакомое и забытое.

Лена спросила про мою песню:

- Сам придумал?

- Нет, не сам. Это Каричка.

- Она твой друг?

- Да. И еще ее брат Рыж.

- Рыж? Смешное имя. А кто он?

- Он доктор техники.

- А... Я думала, он как мой брат Мишутка.

- Да, он такой же. Просто я его зову доктором.

И в эту минуту мне захотелось стать маленьким!

Я вспоминал, о чем мечтал больше всего в детстве. Летать, раскинув руки, быть невидимкой, ехать на тигре по городу, никогда не умереть, иметь всесильного робота друга, похожего на меня, улететь с папой и мамой на Марс, быть большим. Быть большим... Вот я уже большой и снова хочу стать маленьким. Но мне нельзя: над моей головой висит ледяной шар.

- Когда ты пришел, многие думали, что ты сухарь. Ну, как и другие в этой лаборатории - они как будто марсиане: смотрят на тебя и ничего не понимают. А я, как увидела тебя, сразу сказала: нет, он настоящий парень.

- Спасибо, - отвечаю я Лене.

Лучше бы я был, как они. Я не сидел бы тогда с Леной, но, наверное, мог освободить Сингаевского.

Я не заметил, как опять задумался.

- Скажи, - спросила Лена, - почему никто не договорился с облаком, а Гарга договорился?

- В этом весь секрет... - сказал я многозначительно.

19

С того дня я называл дядю абстрактным символом Л. Впрочем, не совсем уж абстрактным. Когда-то очень давно я думал, что математика - чистая сухотка. Потом открыл, что в уравнениях скрывается острейшая борьба идей. Теперь вижу, что формула - это человеческий характер: все зависит от того, чья рука пишет формулу. Никогда не забуду, как дядя, размышляя о продлении цивилизации - об увеличении времени Л, указал место облака в этой формуле. Какой-то бес так и подмывал меня спросить: "А где здесь вы?" Я колебался, представив, что Аксель испепелил бы меня взглядом за такой дерзкий вопрос. Но все же спросил. Гарга ткнул пальцем в лист: "Вот".

Итак, Гарга оказался продолжателем "психозойской эры", созидательно вписавшим себя в формулу. Когда я поинтересовался, почему он не хочет пригласить на остров представителей Совета, он сказал:

- У меня мало времени на споры. Пока облако над островом, надо закончить опыты. Спорить будем потом, когда результаты окажутся на моем столе. И ты увидишь, Март, сколько полетит таблиц, законов, прогнозов, поражавших прежде воображение. Полетит из-за одного листка бумаги с формулами.