Вера Панова - Валя

Другие женщины говорят - как же она без паспорта, паспорт остался у матери.

А девочки говорят:

- Она красивая.

- Что ты, красивая! Совершенно она не красивая!

- Просто самая обыкновенная.

Спорят; но ясно и спорящим и молчащим, что эта беглянка, эта грубиянка - существо особенное: ведь во всей огромной очереди только за ней, какая б она ни была наружностью, пришел ее любимый, и она выбежала к нему, протянув руки.

- У нее глаза голубые-голубые.

- Что ты, голубые! Карие у нее глаза.

- Ничего подобного. Не то серые, не то зеленые, не разберешь какие.

- Ты видел или нет? - пристает мать беглянки к своему сыну-калеке. Ты спал или нет?

Калека молчит-молчит, потом обрывает:

- Да перестань! Тошно!

И ужасно становится похож на свою сестру.

- Пусть хоть у кого-нибудь в семье будет настоящая жизнь, - говорит он.

- Хорошо как жизнь, а как смерть? - плачет мать.

- Тоже ничего, - говорит калека. - Настоящая смерть на войне - тоже неплохо.

Он трудно поднимается, собирает свои костыли, идет. Он, когда был маленький, баловался на улице и попал под трамвай. Лопатки у него торчат под рубашкой, и нестриженые волосы лежат косичками на худой шее.

Женщины говорят:

- Без паспорта, без карточек, в чем была, - с ума сойти!

А девочки говорят:

- Как она ломала руки. Какая она была несчастная.

- Какая она сегодня счастливая!

- Ты рада? - спрашивает Светлана.

- Да! - отвечает Валя.

- Хорошо, правда?

- Хорошо!

Они быстро, по секрету от всех, пожимают друг другу руки.

В военную темную ночь, и такая история. Что за праздник нечаянный у девочек возле Московского вокзала!

12

И все как ветром сдунуто враз. Ничего этого нет.

- Светла-наааа! До свида-ньяааа!

Не видно Светланы; только слабенький голосишко звенит в ответ: "До свида-ньяааа!"

Все дальше, слабей звенит голосишко: "...ньяааа!"

Вздев мешки на спину, потоком идет народ.

Как щепочку, уносит Валю в душном потоке. Идем, идем. Не остановиться, не оглянуться. Справа мешок, слева мешок; каменные, ударяют больно. Собственный рюкзак давит Вале на позвонки; гнет шею. Идем, идем. Без конца идем, не видно куда. "Сейчас задохнусь", - думает Валя; но с готовностью идет и без страха: так надо. Так в нашем путешествии полагается. Только крепче держаться за Люськину руку. С другой стороны держит Люську мать, - мы все тут, потеряться не можем...

...В вагоне. Темно от вещей и людей. Валя, Люська, еще чьи-то маленькие дети, двое, на верхней полке. Там же чьи-то узлы. Внизу толчея голов. Мать говорит:

- Сели, слава богу.

До верха полон вагон, но люди входят, входят, вносят, вносят, непонятно, как это все вмещается. Те, кто раньше вошел, говорят:

- Что они делают, дышать же нечем!

Черноглазая бабушка говорит свое:

- Так он и не пришел. Боже мой, так я его больше и не повидала!

На нижней полке напротив лежит на материнской жакетке краснощекий маленький мальчик Василек. Он заболел. Это его мать, оказывается, искала ночью градусник. У него тридцать девять и три.

- Тридцать девять и три! Тридцать девять и три! - несется по вагону. - Корь! Дифтерит! Скарлатина! Ветрянка!

Из толчеи является белый халат с красным крестом. Спрашивает громко:

- У кого тридцать девять и три?

Вслед за белым халатом - тетя Дуся.

- Ты, Нинка, всегда, - говорит она. - Вечно у тебя что-нибудь. И главное - в последнюю минуту.

Молодая мать Василька оправдывается:

- Как будто я нарочно, тетя Дуся, что я могла сделать?

- Могла раньше сказать, - сердится тетя Дуся, - могла не сажать больного ребенка со здоровыми. Надо ответственность иметь и перед ребенком и перед коллективом. Которые твои манатки? Давай помогу.

Женщина в белом халате уносит Василька. Его мать идет за ними и говорит, смеясь и плача:

- Вот мы, Василечек, и вернулись в Ленинград.

Резкий свисток, заскрежетало под вагоном железо. Сдвинулись, тихо поплыли за мутным стеклом вокзальные здания.

Валя смотрит с верхней полки.

Тетя Дуся стоит на перроне, машет рукой. Проплыла, скрылась.

Размахивая портфелем, бежит по перрону дяденька с лысиной как яйцо. Смотрит на поезд и бежит, вскидывая ноги в серых брюках.

- Ваш сын! Бабушка, ваш сын!

- Где? Где? Где? - кричит бабушка.

- Вон! Вон! - кричит Валя.

Но бабушке не видно и не пробиться к окну.

Скрылся дяденька.

...Поезд идет, как в туннеле, между другими двумя поездами, стоящими на путях. Длинный темный туннель; но вдруг голубизна, небо нараспашку, внизу - невиданная улица с домами и заборами и зеленые растрепанные деревья, а мы над улицей и над деревьями едем в голубой простор по высокой насыпи. Все бойчей идет наш поезд. И колеса запевают свои песни.

А Светлана осталась в Ленинграде. Или тоже уехала? Там на вокзале столько было поездов... Светлана, где ты, ты уехала или нет? Мы с тобой даже не поговорили так, чтоб почувствовать - вот как наговорились, все теперь друг про друга знаем. Мы ведь должны были стать подругами на всю жизнь! ..

Мать вьет гнездо на той стороне полки, где сидят Валя и Люська.

Что-то она им стелет, чтоб было мягче, и снимает с Люськи сандалии, чтоб легче было ножкам, и, намочив водой из бидона тряпочку, обтирает эти запыленные ножки. Из кошелки достает хлеб, огурцы, ножик, соль. Не кладет куда попало, сначала расстилает у Вали на коленях чистое полотенце. Красными и черными крестиками на полотенце вышиты петушки и коники, кто, бывало, увидит - обязательно скажет:

- Что за полотенце у вас такое красивое.

А мать ответит:

- Это еще моя мама вышивала себе в приданое.

Сейчас никто не любуется старинным полотенцем. Не до полотенец им. Не до уюта.

А мать все равно вьет гнездо.

- Как бы мне вам платья переменить, - говорит она.

Вила гнездо под крышей, в комнате, оклеенной новыми обоями. Вила, как могла, на тротуаре под небом, на Лиговке. Теперь вьет на вагонной полке.

Устроив и покормив своих детей, садится внизу рядом с черноглазой бабушкой, бабушка ее пустила на свой чемодан, - и задремывает, усталая от трудов и волнений посадки, руками придерживая склоненную голову. И Валя, сидя поджавши ноги на полке, сверху видит небольшую эту темно-русую голову с тонким белым пробором.

13

Она учила своих девочек всему хорошему, что знала сама.

Не ее вина, что знала она немного. Она не успела научиться. Ей и на фабрику нужно было, и дома все делать - готовить, шить, убирать, стирать. Спала меньше всех: еще все спят, а она уже встала и варит суп или гладит отцу рубашку.

Если вкусное что-нибудь, она им троим раздаст, а сама скажет - я уже ела.

Если отец выпьет когда, она его уложит, укроет, уговорит не петь, а соседям скажет - Митя отдыхает, устал на работе.

И всегда взваливала на себя самое тяжелое, и всегда торопилась.

Ее радость была - все делать для всех, кого она любила.

Валя ничего этого не успела даже понять.

Ничего я не успела понять. Не успела как следует полюбить тебя. Ты меня приучила, мне казалось - так и надо, чтобы ты раньше всех вставала и все для нас делала.

Глупая я, глупая, думала о Светлане, - ты была около меня, а я о тебе не думала, думала о Светлане!

Я бы потом поняла, когда выросла! Когда поумнела! Я бы ноги тебе мыла, мамочка!

14

К станции Мга идет поезд.

Больше, впрочем, стоит, чем идет. Пойдет-пойдет, иной раз даже шибко, - и станет, и стоит три часа, четыре часа...

Нева то видна из поезда, а то скрывается.

Мужчины и женщины копают окопы. Летит с лопат ярко-черная земля и ярко-рыжая. В поезде люди говорят:

- Уже возле самого Ленинграда копают.

На болоте сложены какие-то плиты. Люди говорят - торф.

Говорили, Мга совсем близко; рукой подать. А ее все нет. Все она впереди, Мга.

Но мы к ней приближаемся.

В тесноте и муке, с затекшими ногами, засыпая от духоты дурным, мутным сном и просыпаясь со стонами, - приближаемся к тебе, Мга, последний наш выход из города, к которому подходят убийцы.

Я запомню все эти болота и постройки.

Не станет этих построек, а я их буду помнить.

Приближается ночь, мы приближаемся к Мге. На нашем пути она неминуема, Мга.

Возвращение

1

В старую конфетную коробку Ксения Ивановна положила лекарства и сказала:

- Если порез или царапина, - помажете йодом. Если заболит горло, вот стрептоцид, по таблетке три раза в день. И на всякий случай даю валерьяновые капли.

Ксения Ивановна от всего пила валерьяновые капли и других любила поить.

- На остановках не выходите, а то загуляетесь и поезд уйдет, что тогда будете делать? А если все-таки выйдете и поезд уйдет, обратитесь в железнодорожную милицию. Уж как-нибудь вас доставят.

- Мы не будем выходить, - сказала Люська. - Мы будем все время в поезде сидеть.

- И потом - ты, Валя, уже большая, я должна тебя предостеречь, сказала Ксения Ивановна, понизив голос. - Избегай дорожных знакомств с молодыми людьми. Ни в коем случае не допускай этих знакомств! У молодых людей в поезде только одно на уме - как бы познакомиться и поухаживать. Сначала он с тобой заговорит, потом принесет тебе кипятку, а потом подсядет и начнет ухаживать. А тебе это неприлично. Ты еще маленькая. И вообще неприлично, даже взрослым. Ты так сделай. Если он принесет кипятку, ты скажи: благодарю вас, мы не нуждаемся в ваших услугах, нам даст чаю проводник. Я один раз ехала, еще до войны, и какой-то в шляпе ехал. Нас было три девушки, и он ухаживал за всеми. Но я сказала: прекратите, я знаю эти штуки, не на такую напали. А известны случаи, - продолжала Ксения Ивановна, зловеще помаргивая, - когда он прикинется, будто ухаживает, а потом возьмет и стащит твой чемодан, только ты его и видела!