Людмила Пивень - Ферма кентавров

Ведь дверь между жизнью и смертью не закрыта, только заперта, вполне годится как последний выход, когда ничего уже не светит…

Померещились ещё перерезанные вены, но тут я вспомнила, что Боргез привязан к большому камню у входа в пещеру на горе Биюк-Тау, он один, ему страшно и он будет долго и мучительно умирать от голода и жажды, если я сейчас умру от правды.

Встала.

Пошла.

Неуклюже перевалилась через забор.

От дождя куртка стала очень тяжёлой и давила на плечи. Холодно почему-то не было.

За моей спиной светились окна. Так тепло и гостеприимно светятся только окна чужих домов.

Пустота, в которую я летела, становилась черней и черней.

Дорога вдоль персикового сада раскисла, я скользила на глине, оступаясь в глубокие, наполненные водой колеи.

В моей пустоте мелькали яркие картинки, отрывочные мысли.

Понятно, почему Он встревожился, когда я рассказала ему о том, что пыталась искать родителей с помощью телепатии. Боялся, что найду.

Бедная моя мама… И отец. Ведь где-то живёт мой отец!

Интересно, может у меня есть братик или сестричка…

Бедная мама Арсена, Таня Халабанова, погибшая потому, что поздно рождать ребёнка в сорок пять лет. Погибшая потому, что наш тренер решил, что ей нужно родить ребёнка. Наверное, она думала, что Коля Зуенко любит её… А это был просто спор!

Лицо мертвого Николая Зуенко. Он подумал, что надо найти сына, хоть чем-то искупить прошлую вину. Благородный порыв был остановлен прыжком на плечи белого зверя и ударом о ступеньку. Потому что наш тренер решил, что выведенных им породистых людей должны охранять смертоносные собаки…

Зря сомневалась я, что Роман Иванович говорит правду. Не нужен был никакой экстрасенс. Он ездил по детским домам один. И собирал урожай.

Тёмная, тёмная душевая. Тёмный ужас. Жадно хлюпающий душ.

Мы собираем круглые жёлтые груши-дички на повидло… Это легко, груши лежат ковром под деревом с округлыми зелено-серебристыми листьями… Повидла нужно много, на всю зиму.

Мы красим стойки препятствий в яркие цвета, чтобы было всё так, как будет на соревнованиях, и Арсен брызгается синей краской…

Чистим лошадей и весело перекликиваемся…

Я ещё думала, стоит ли убивать гадов. Явных, незатейливых, видных издалека подонков… Тогда как быть с тем, кто искурочил всю твою жизнь и при этом сделал так, что ты его полюбила?!

Ведь мы Его любили!

Ведь кроме меня, остальные его всё ещё любят!

И, самое страшное, я не могу его ненавидеть… Мне очень больно, мне страшно обидно, но ненависти — нет.

Ночь… Чёртово кладбище. Верка говорит: «Человек вообще самая большая сволочь в мире! Он обманул животных, прикормил, а потом сожрал. И приучил их детей любить себя и слушаться. И постепенно сделал их такими, чтобы ему было удобно и вкусно…»

Только Верка не подозревала, что говорит о себе!

Представляете, я радовалась, думала мне повезло: из многих детдомовцев Он выбрал именно меня… Дура! Другие родились из-за любви, а тебя — вывели. Как выводят породы собак, коров, лошадей. Любовь не при чём…

Я считала, что я бегу, но сад всё не кончался…

Ещё два часа назад казалось, что вот приедет из Киева тренер, и всё будет по-прежнему, начнётся прекрасная обычная жизнь с тренировками, школой, поражениями и победами.

Эта жизнь сломалась как домик из картона, попавший под ноги марширующих солдат.

Я летела в пустоту… Пустота слепила глаза и давила на грудь. Было тяжело дышать. Я захлёбывалась пустотой.

… Интересно, тётя Оля заодно с тренером, или нет? Наверное, да. Невозможно же скрывать свои планы от человека, с которым живёшь вместе, живёшь одной семьёй. Которого любишь — как человека, не как породистое животное.

Понятно теперь, почему они не жили с нами. Мы же — не люди. Мы — животные. А животные должны существовать в специальных помещениях. В курятниках. В коровниках. В конюшнях. На фермах, одним словом…

Улыбающееся тонкое лицо тёти Оли… Интересно, о чём она думала, когда так, с улыбкой, смотрела на нас? О том, какую прибыль получают её муж и Костик, потому, что мы готовим лошадей втрое быстрее, чем взрослые берейторы? О том, что, когда они продадут лошадей, без которых мы жить не можем, она сможет поселиться в столице, а не в глуши?

Она следила, чтобы мы много читали, она рассказывала нам о писателях, поэтах и художниках… Ясно, зачем. Чем больше мы будем развиты, тем более тонкие оттенки чувств сможем воспринимать. Лучше понимать лошадей. Быстрее готовить их к продаже…

Нам говорили: «Мойте руки перед едой», ведь домашние животные должны быть чистыми. — Мы слушались.

Говорили: «Учитесь» — мы учились и читали, много читали.

Работали лошадей.

Убирали дом.

Заготавливали на зиму грибы, орехи, груши, кизил, шиповник.

И всё это делали с радостью. — Хорошие зверьки. Умные зверьки. Можно сказать, разумные зверьки.

Слёзы текли у меня по щекам, слёзы мешались с дождём.

Вдруг я почувствовала чью-то тоску, одиночество, страх…

Боргез!

Мой золотой конь!

Мой лучший друг!

Тот, который никогда не предаст.

Я попыталась побежать и на этот раз действительно побежала.

Закончился персиковый сад. В лес я вошла напролом, не отыскивая тропинку, полезла вверх по скользкому склону. Я чувствовала, где сейчас мой Боргез, как стрелка компаса чувствует север и торопилась, чтобы сократить секунды томительного ожидания. Оступалась, скользила на палых листьях, падала, вставала снова…

Он заржал и закружил на привязи, когда услышал треск веток. Выбравшись к пещере, я увидела, что он вышел из-под укрытия, чтобы как можно раньше увидеть меня. Копытами земля с опавшими листьями была перемешана в одну сплошную массу. Он кинулся ко мне, насколько позволила верёвка. Я обняла его за шею и прижалась к нему.

Лес вокруг нас был неподвижен. Дождь постукивал по листьям — вокруг словно шептали тысячи голосов.

Я долго стояла, приникнув к Боргезу, и чистокровный жеребец застыл как статуя под шепчущим дождём. А потом я почувствовала, что рыжее плечо, к которому прижимаюсь щекой, — холодное-холодное и по всему телу Боргеза то и дело пробегает крупная дрожь.

Тогда я сняла насквозь промокшую попону, как смогла, отжала и стала неуклюжим, вырывающимся из онемевших пальцев, жгутом растирать понурившего голову Борьку.

Конечно, он был создан для того, чтобы быстро скакать и высоко прыгать. И совершенно не был приспособлен ночевать под холодным дождём в октябрьском поредевшем лесу.

И я поняла, что когда строила планы скрыться на продуваемой всеми ветрами Ай-Петринской яйле, думала только о себе. Ну да, ну да! Разве может домашнее животное отвечать за тех, кто ему, животному, дорог? Разве может принимать решения?

Меня вывели для того, чтобы выезжать и напрыгивать лошадей, а не для того, чтобы думать. Получать корм, приют и в благодарность за это — работать…

Если бы я увела Боргеза в горы — то поступила бы так, как меня запрограммировали поступать. И точно так же плохо пришлось бы Боргезу, если бы я попросила Олега спрятать нас в его сарае. День и ночь взаперти, в темноте, когда только через щели видно солнце и бетонированный двор — что это за жизнь?!

Ну а больше мне пойти было некуда.

Хотелось поплакать, но слёз уже не было, только капли дождя текли по щекам.

Боргез стоял, опустив голову почти к самой земле. Я присела на корточки, сняла с копыт обрывки грязных бинтов, а потом отвязала верёвку и мы пошли вниз по склону.

Жеребец приседал на задние ноги и порою съезжал как на лыжах, скользя по раскисшей земле с толстым слоем слежавшихся листьев. Я старалась держаться у его плеча и не обращала внимания на бьющие по лицу ветки, только глаза закрывала.

Когда закончился лес и замаячили впереди ровные ряды персиковых деревьев, я подвела Боргеза к большому камню на краю сада, и оттуда с трудом вскарабкалась ему на спину.

Как он обрадовался, когда понял, куда мы идём! Поднял голову, уши раковинками повернул в сторону конюшни, мне приходилось удерживать его изо всех сил, чтобы он не поскакал галопом.

Эта радость стоила принятого решения.

Мы не прячась прошли по селу. Пусть видят нас все, кто хочет.

У «Салама» как обычно ревела гнусавая блатная песня, на крыльце клуба курили, за красными шторами «Камышинки» ритмично мигали цветные огни. Мы шли по тёмным улицам, озаряемым только светом из окон домов, шли широким скорым шагом.

Мы возвращались домой.

Ворота на ферму ещё не заперли, но Акташа уже спустили с привязи. Он радостно подбежал ко мне, а я вспомнила, что он — убийца и меня затошнило. Наверное, я мысленно оттолкнула его, пёс отскочил и смотрел недоуменно, жалобно… Мне стало стыдно. Он ведь такое же домашнее животное, как и я. Только вывели его не для работы с лошадьми, а для охраны, и это именно люди научили пса бесшумно прыгать на горло другим людям…