Степан Щипачев - Березовый сок

Бабушка прошла возле печи и посмотрела в окно:

- В тарантас садятся, уезжают куда-то.

Я подбежал к бабушке - посмотреть, какой бывает тарантас. Колеса у него были большие, а внутри, бабушка сказала, всё мягкое.

Когда хозяева уехали, бабушка повела меня покататься на карусели.

Недалеко от церкви, за деревянными лавками, я скоро увидел что-то большое и круглое и сразу догадался, что это и есть карусель. Она вся сверкала и звенела: кружились лошадки, играла музыка, толпился народ.

Скоро я сидел верхом на лошадке, зануздав ее крепкой веревочкой, которую дала бабушка. Снова заиграла музыка, и лошадки медленно двинулись. Бабушка смотрела на меня и улыбалась... Скоро она осталась где-то позади, я видел только чужих людей; потом снова увидел бабушку, а потом... в глазах запестрело, замелькало, и все пошло колесом. Но я не ухватился за шею лошадки, как некоторые мальчишки, а сидел крепко и даже чуть откинулся назад, как, бывало, на Игреньке.

На обратной дороге с бабушкой поздоровался маленький веснушчатый парнишка с серебряными пуговками, и я сразу его узнал: это был тот самый, который показал мне язык.

Когда он прошел, бабушка пояснила:

- Это Коля. С Лизочкой во дворе часто играет, в гимназию бегать стал.

Вечером хозяин сказал бабушке:

- Пусть мальчонка хоть гусей стережет, все же у дела будет.

На другой день с самого раннего утра я выгнал гусей со двора на лужайку и следил, чтобы они не подходили к раскрытым воротам, через которые то и дело въезжали и выезжали мужики на телегах: туда - с мешками пшеницы и овса, оттуда - порожняком.

Гуси ходили лениво, вперевалку, щипали на лужайке траву и хворостины моей боялись. Но их мутил один горбоносый гусь: загогочет, загогочет вдруг и манит всех гусей к воротам. Начнешь отгонять - шипит и норовит ущипнуть клювом.

И в первый же день случилась беда.

В доме напротив поставили на окно граммофон. Бабушка мне уже показывала граммофон в хозяйских комнатах, но его тогда не заводили.

Я не отрывал от окна глаз, ждал, когда заиграет граммофон. Там кто-то смеялся, высовывались веселые лица, а граммофон почему-то молчал. Но вот к нему подошла девушка, что-то покрутила, и из трубы рявкнуло:

Барыня угорела,

Много сахару поела.

Барыня, барыня...

Но песенку мне дослушать не пришлось. У ворот послышалась грубая брань. Я оглянулся и увидел в воротах хозяйский тарантас.

- Куда смотришь, каналья! Ворон ловишь! - кричал на меня хозяин.

А кучер держал в руках помятого горбоносого гуся.

- Ну не дурак ли гусь, просунул шею между спицами! - возмущался кучер.

Стеречь гусей я больше не стал.

- Хочу домой, - сказал я бабушке, когда мы зашли с ней к себе за занавеску, и заплакал.

8. ОДИН НА ОДИН

Привез меня из Камышлова, от бабушки, Серегин отец, Кузьма. Слезая у своих ворот с телеги, он сказал:

- Купил новую книжку. Про Илью Муромца. Прибегай завтра, покажу.

Но смотреть новую книжку у Кузьмы на другой день мне не пришлось: всю Зареку взбудоражило одно событие - драка между Митрием Заложновым и Митрием Озорниным.

Митрий Степанович Озорнин, по прозвищу Мосенок, жил на краю Зареки. Был он невысокого роста, но коренастый, с округлыми широкими плечами. В молодости часто боролся на лугу, и в деревне не помнили, кто бы его осилил хоть раз. Говорили, что он клал под стельку сапога змеиное жало, потому и побарывал всех. На деревенских сходках Митрий вперед не лез, всегда стоял сзади, среди бедняков, но не молчал и за непокорство старосте и уряднику сиживал не раз в каталажке. Людям он казался немножко странным, с причудами. Его юродивая дочь Настя, толстогубая и слюнявая, с детских лет не слезала с печи. И он говаривал, будто она знает какое-то божье слово, и, если это слово скажет, посей пшеницу хоть на печи, она и там взойдет.

Всего дочерей у него было пятеро. Старшая из них, Аниска, сильная и работящая девка, нравилась Павлу. Об этом знала вся Зарека.

Единственному сыну Митрия, Лаврухе, шел восемнадцатый год, но силы и смелости отцовской у него не было, да и хворал все время.

Большая семья Озорника жила в тесной, старой избе. Но если ночь застигала в нашей деревне чужого прохожего человека, он смело шел в крайнюю избу в Зареке. Дорогу к ней знали многие в округе.

Я часто заставал там или седенького богомольного странника, или оборванного бродягу, боящегося попасть на глаза уряднику, или несколько семей черномазых и шумных цыган. Всех он принимал радушно и делился последним куском.

Хорошо чувствовали себя у него и голуби. В деревне редко у кого они жили, а у него на чердаке избы гудело от них, воздух над избой свистел от их крыльев.

Правду людям Митрий говорил в глаза, в драках ни от кого не бегал, и волос у него на голове было вырвано немало. С одним только Митрием Заложновым старался он не связываться. В большие праздники, когда Заложнов пьяный ходил по деревне и размахивал железной тростью, поперек дороги ему никто не становился. Боялись его в деревне все. Его жена Евфросинья и та никому, кроме попа, не смела жаловаться на беспутного мужа, даже когда он отбил у одного мужика бабу и привел ее в свою избу, где жила и она, Евфросинья, с ребятишками. Хвастливые мужики за глаза похвалялись унять Петушонка, но при нем были смирнее овечек. Даже задиристые и сильные верхохонские мужики только артелью в несколько человек осмеливались затевать с ним драку.

Было воскресенье.

У завалинки одной избы собралось много народу. Были тут и парни, и мужики, и острые на язык бабы. Цветистым кустиком немного в стороне стояли девки, смеялись и поглядывали на парней. Вертелись тут и мы, ребятишки.

В новой сатиновой рубахе, без картуза, сидел в середине на бревнышке Митрий Заложнов. На коленке у него тряслась и пела тальянка. Она казалась маленькой и хрупкой в его тяжелых руках, которыми он еще вчера у казенного амбара играючи подбрасывал двухпудовые гири. Рядом с ним сидел Семка с бутылкой в руках. Семка поднес Митрию полстакана водки, и тот выпил. Тут подошел Лавруха. Митрий поднялся и мутными глазами уперся в него. Парень побледнел.

- Тебе чего тут надо, Мосенок? Прочь отсюдова, выродок! - И Митрий пинком сбил его с ног.

- Идол окаянный! - зашептала рядом тетка Фекла. - Что ему парень худого сделал? Хворого бьет...

- Отца его не любит, - шепотом ответила ей другая баба.

Лавруха поднялся, искоса глянул на девок и молча поплелся домой. Отойдя немного, закашлялся и ухватился за грудь.

Снова переливисто заиграла тальянка. Бойкая вдова Аграфена что-то рассказывала бабам, и они хохотали. Семка, пошатываясь, наливал в стакан водку. О Лаврухе словно и забыли. Некоторые мужики стали уже расходиться. Но кто-то из ребятишек закричал:

- Митрий Мосенок идет!

Тальянка сразу замолкла, и все повернулись в ту сторону, откуда шел Митрий Степанович. Когда он подошел поближе, мы разглядели: на правой руке у него был намотан крепкий сыромятный ремешок, на котором висела стальная наковаленка фунта в полтора весом, на каких в сенокос отбивают литовки 1. (1 Литовка - местное название косы.)

Митрий Заложнов поднялся, поставил гармошку на бревнышко и пошел ему навстречу. Походка у него была тяжелая, открытая курчавая голова упрямо наклонена вперед, огромные кулаки крепко сжаты.

- Убирайся отсюдова! - крикнул он Митрию Степановичу, и шея у него стала красной. - Убирайся, тебе говорят, Мосенок!..

Но Митрий Степанович быком надвигался на него, держа на весу ремешок с наковаленкой.

- За что парня бьешь?! - глухо сказал он. - Бей меня, а парня не трожь!..

- Ты что? - выдохнул Митрий Заложнов и рывком бросился на него.

Но рука с наковаленкой мелькнула в воздухе, и по лицу Заложнова, заливая правый глаз, потекла густая красная струя. Вцепившись друг в друга, они тяжело топтались на пыльной дороге. Затаив дыхание, все следили за каждым их движением, а Санко бегал вокруг них и как безумный повторял:

- Ой, тятьку окровянили, ой, тятьку окровянили!.. Долго топтались они в пыли, стараясь повалить один другого, но никто одолеть не мог. Вдруг все охнули. Из соседнего двора выскочил на улицу Семка с железными вилами в руках и побежал к дерущимся.

- Ой, заколет он сейчас Митрия Степановича! - закричали сзади меня бабы.

Но в это время неожиданно для всех сорвался с места Федор, самый смирный в деревне парень, стоявший рядом со своим отцом, портным Артемием; он отломил от изгороди конец жерди и побежал на Семку так решительно, что тот, завидев его, сразу повернул назад. Все облегченно вздохнули.

Дерущиеся, тяжело дыша, продолжали топтаться на середине улицы. У одного рубаха задралась вверх и оголила половину спины, у другого намокла кровью. Но, видно, оба поняли, что ни тот, ни другой одолеть не сможет, разжали руки и с бранью разошлись.

Взбудораженная Зарека до вечера не могла успокоиться.

Придя домой, я долго сидел у себя на завалинке, смотрел на поскотину с черными солонцами, и на сердце было тоскливо... А ночью мне приснился Семка с железными вилами. Только бежал он не на Митрия Степановича, а на меня. Я закричал, но своего голоса почему-то не слышал.