Юлия Кузнецова - Где папа?

Я кивнула.

– У тебя что-то случилось? – вдруг спросила она, вглядываясь в меня. – Что-то дома? Что-то не так?

Я сглотнула комок ваты.

– Всё в порядке. У нас ничего не случилось.

Да. Дома и правда ничего не случилось.

Это с миром какая-то ерунда произошла.

Все взяли и отвернулись от меня.

Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.

В воскресенье утром по дороге к бабушкиному дому вата слегка рассосалась.

Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить мне суп. Я могу и сама его сварить, но я понимаю, что дело в не в супе. Мама должна побыть одна. Она должна сосредоточиться. Потому что завтра понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И чтобы прийти в себя перед завтрашним днём. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.

Я вчера поняла уже, что это дико тяжело, и вот тут решила проявить солидарность.

Оставила её – собирать вещи и мысли.

У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.

– Давно? – спрашиваю я.

– С пятницы, – говорит она грустно.

Кипяток проливается из моей кастрюли и хлюпает мне на коленку. У меня даже «с-с-с-с-с» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.

– Прости, – бормочу я, утыкаясь ей в плечо.

Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она так всегда одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом.

Бабушкино плечо пахнет мёдом и летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.

– Ты что? – пугается она. – Что ты… Что ты?! За что?

Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха в грудь и выпаливает:

– Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… Давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!

Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю – я вон какая выросла дылда. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу, легко могу её приподнять. А всё равно получается: она хоть и слабенькая на вид, внутри сильная, и даже такую лошадь может легко утешить.

В комнате стол накрыт к обеду. Я не сажусь – застываю у шкафа. У бабушки полно фотографий. Цветные, чёрно-белые, они повсюду – в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится её фотография, она всё бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целый ворох фотографий с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то эдак на берегу океана.

А мне Ирка нравится младенцем. Она тогда, наверное, не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, она ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, а вообще школа – это ерунда, главное – работа. Ага, ерунда. Попробуй вон походи каждый день в место, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Смысл?

Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.

– У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, – говорит бабушка, входя в комнату с тарелкой квашеной капусты. – Они его дразнили: «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!»

Бабушка ставит тарелку на стол.

– А он злился, – улыбаясь, сказала она. – Всё бегал, пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.

Я смотрю на её глаза. Они плохо видят сейчас. Но они всегда будут видеть то, что у бабушки уже внутри. И я тоже вижу то, что внутри.

– А сейчас его постригли, наверное, – говорит бабушка и закашливается.

Отворачивается и уходит.

А я быстро открываю сервант и цел|ую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.

Звонят в дверь. Пришли гости – Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, за что Костю – он что нам, член семьи?). И бежит. Сначала в комнату – ставить ещё два прибора, потом на кухню – делать бисквит. Потому что Костя любит бисквит.

Тоже мне принц гадский.

– Без бисквитов не можете? – шёпотом говорю я Ирке.

– Ну зачем ты так? Попробуй её отговори! Но мне кажется, что это даже хорошо, пусть готовит.

– Конечно! Всё для Костеньки, всё для любимого!

– Дура ты.

Это слышит Костя. Вопросительно смотрит на Иру. Я обижаюсь насмерть, просто на всю жизнь. Она мало того что этого болвана приволокла, так ещё и опозорила перед ним. Я, может, и дура, а она – предательница настоящая.

– Я имела в виду, что отвлечётся немного! – говорит мне в спину Ирка, но я машу рукой и иду в ванную.

Дедушка в это время приветствует в коридоре Костю. Я включаю воду посильнее, чтобы не слышать их разговор.

– И что вы думаете? – слышу я Костин голос и не выдерживаю.

Подминаю свою идиотскую гордость, включаю кран потише. Руки всё равно под него сую – вдруг Костя в ванную решит зайти.

И слышу всё. Всё, что случилось с папой.

Оказывается, он давно уже ездил в суд. Несколько лет. Шло следствие. Он был одним из обвиняемых. Его обвиняли в том, что он поставил свою подпись на одном документе, который не имел права подписывать. Дедушка сказал, папу заставили подписать этот документ на старой работе. Заставило начальство. По этому документу выходило, что это самое начальство получило огромные деньги. Незаконно. А подпись на нём стояла папина.

Сначала обвинили начальство. Двоих мужчин и одну женщину. А они уехали в Швейцарию! И там скрываются! И тогда обвинили папу и одного его коллегу. Потому что им надо было кого-то обвинить.

– Понимаешь, Костя, там такие деньги… – проговорил дедушка. – Мы даже и не слышали о таких…

– Зачем же он подписал? – спросил Костя.

«Всё тебе знать надо, всезнайка паршивый. Не виноват папа, и ладно!» – подумала я, но сама прислушалась.

– Боялся потерять работу. Семья, двое детей. На дворе кризис был.

– И что теперь?

– Теперь… Подали на апелляцию.

– То есть его могут отпустить?

– Мы надеемся на это, – твёрдо сказал дедушка.

Я выдохнула. Папу могут отпустить?! Да? Всё кончится?

– А если… Если нет?

«Заткнись, Костя, придурок! Его отпустят!»

– Пять лет, – сказал дедушка, – в колонии.

«Нет и нет, – подумала я. – Раз он невиновен, то его отпустят. Вот тогда я тебе вспомню твое “если нет”, Костя!»

И только тут я поняла, что ошпарила руки! Сильно! Они стали ярко-розовыми, огромными! Будто надувными! Больно ужасно!

Но это неважно. Главное – мне есть на что надеяться.

Бисквит у бабушки вышел вкусный. Огромный как пароход. Бабушка призналась, что забылась и взбивала яйца дольше нужного. Поэтому такой высокий и вышел.

Ирка толкнула меня под столом. Я пожала плечами. «Дуру» никто не отменял.

После обеда я отправилась в комнату. Там стоял старенький патефон. И куча пластинок.

– О, Джо Дассен! – обрадовалась Ирка, появляясь за моей спиной, забирая у меня одну пластинку и сдувая с неё пыль. – Помнишь, мы под него скакали на этой кровати?

Я молчу.

– Неужели не помнишь? Бабушка ещё переживала, что мы ей все банки разобьем с вареньем, которые под кроватью стояли.

– Лиза! Ну ладно, прости за дуру…

– Это была «Абба», а не Дассен. Или как её… «Баккара»!

– А по-моему, Дассен!

Она потянула меня к кровати. Мы плюхнулись на неё, и что-то звякнуло.

– Банки же! – восклицает Ира. – Забыли, дурилки.

Я улыбаюсь.

– Я с тобой в субботу поговорить не успела. Мы же с мамой ТУДА ездили.

– Я знаю! – перебиваю я, но Ирка продолжает:

– Ох, Лизка, что там творится… Грязно, все толкутся, орут. Психуют, что у них не возьмут. А всё строго по списку. Мы вот принесли карамельки. А их разворачивать надо было. С бумажками нельзя. Банки они все вскрывают. Чтобы понять, что мы их не сами закрутили и не впихнули что-то запрещённое. Хлеб передали. А его порезать надо было. Чтобы показать, что внутри ничего нет. У нас не было ножа. Мы руками поломали.

– Грязными?

Ира грустно улыбается.

– Хуже всего, что она лекарства не могла ему передать. У него же давление. А лекарства пропускает только врач. А врач только по четвергам.

– Как же он справится? – пугаюсь я.

– Вот как-то…

– А увидеться с ним можно?

– Очень непросто… Адвокат его видел. Говорит, бледный. Но держится. Там ещё кафе есть… Мама заказала ему еды. Горячей. Кучу денег там оставила.

– Деньги-то чего считать? – злюсь я.