Владимир Соколовский - Мальчишки, мальчишки...

Дружок Санко покряхтел немного — обиделся — и сказал:

— Ты, Ваньша, с утра со мной лучше не ходи. Увидит тебя кто-нибудь в деревне да и побежит в ромкинский дом, офицерам доносить. Знают ведь, где ты, Офоня с бабой да батюшка Илларион всем расшумели. Ты давай-ко лучше вечерком, я тебя за нашей оградой ждать буду. А днем я по позиции на лыжах пробегу, еще раз те пушки посмотрю. И у ребят поспрошаю, у кого в избе пулеметы стоят. Так ведь лучше будет, а, верно, Вань?

Подумав, Ваня согласился.

— Ты только и вечером поосторожничай, Вань, — попросил его, уходя, Санко. — У нас в избе, слышь-ко, два солдата стоят, а у вас тоже солдат. Так что ты тихонько давай.

— Да что ты, Санко. Нам ведь это, разведчикам, не впервой. Вот зажмурю глаза, скажу: «Эх, честная разведчицка праматерь, Акулина-троеручица, выводи-ко давай!» — так все и будет ладно.

Разведчицкую матерь Акулину любил поминать — во гневе ли, благодушии — товарищ Тиняков.

На другой день, лишь стемнело, Ваня Карасов отправился в Марково. Через ворота он проходить не стал, потому что там дежурил белогвардейский пост, а, увязая в снегу, забрал немножко влево, к лесу, перелез изгородь и оказался в родном селе. Дальше на улицу было махнуть — пара пустяков. А вот и Санушков дом, милого друга.

— Э-эй, Сано!

— Здесь, здесь я, Вань! Иди-ко быстрей.

Они зашептались за оградой. Ерашков обсказывал все так толково, что Ваня аж подивился вслух его наблюдательности и сообразительности.

— Да ты, глянь, совсем бедовый, Санко! Тебе бы самый след разведчиком быть.

Тот гордо, солидно выпрямился, вздернул подбородок и вытащил из рукава латаной-перелатаной, расползающейся шубейки сложенную бумагу.

— Карандашиком, Вань, начеркал, как да чего. И где пушки стоят, и как окопы нарыты. И где пулеметы по избам. Сколь офицеров у Ромкиных, у кого сколь солдат на постое. Лошади, да что да…

Ваня сунул бумагу себе в шапку, крепко пожал другу руку:

— Спасибо, Сано, побегу я. Мамке с тятькой надо показаться. А ты у меня будешь распрекрасный большевицкий боец!

Сторожась, прижимаясь к домам, Ваня поспешил к своей избе. Зашел сбоку, отыскал чистое место в покрытом морозным рисунком стекле, глянул внутрь. Отец сидел на лавке, возил куском вара по скрученным суровым ниткам — собирался, видно, чинить валенок. На кованом сундуке, под лоскутным одеялком, спала сестра Анька. Братья Гришка и Петька со страшным ревом молотили друг друга на полу. «Ужо я вас!» — топала на них мать и замахивалась. Братья — ноль внимания. Младший, Васька, сидел в зыбке и сосал кулачок. От радости, что видит опять всех, у Вани слезы защипали глаза, и он сипло закашлял, удерживая плач. Стало жарко в носу, в висках; непослушной рукой он застучал в замерзшее окошко.

— Кто там? — мать метнулась к стеколку.

Ваня махнул ей рукой и побежал на крыльцо.

— Ой! Ты ли, Ванюшка? — вскрикнула Фекла.

— Я, мамка, я! — забормотал он.

Фекла снова ойкнула и тоже заплакала. Так они стояли, обнявшись, пока не вышел отец и не спросил:

— Кого бог принес, мать? — И потом так же растерянно стоял рядом, не зная, как вести себя с внезапно объявившимся сыном. Только губы прыгали.

— Вот так дело! Вот так Ваньтё — тормози лаптем? Ты откуль, Ванюш?

— Да оттуль! От красных. Солдат-то где ваш? Сказывали, солдат у нас в избе стоит, а я его в окне не видел.

— Лешак его знат, — сказала мать. — Он не каждый раз ночует у нас. А утром толковал — отправляют-де его куда-то, до завтрашнего дня. Пойдем скорее в избу, сынушко!

— Нет, мамка. В избу я не пойду. Мало ли… ребята увидят, разболтают, — самим же плохо будет. В Бородино-то мне уж поздно теперь бежать, ты вынеси хлебца, да сала, да картошки, я в конюшне с Игреней заночую.

— Замерз ведь, иди хоть погрейся.

— Нет, нельзя. Вы за меня не беспокойтесь, мы, красные бойцы, ко всему привычны. Нас не замай! Как-нибудь уж… хлебушка только принесите.

— Ты надолго ли сюда, Ванюш? — робко спросил отец.

— Я, тять, рано поутру убегу. А там — ждите красные войска с победой, скоро прогоним к лешакам ваших сатрапов.

— Но-но… А кто это такие, сатрапы?

— Да колчаки, кто!

— Но-но…

У Игрени в конюшне было, конечно, уже не так холодно, как на улице, но и не больно тепло. Наевшись и напившись молока, Ваня отогрелся и задремал, однако к утру холод пробрал его окончательно, он то быстро ходил из угла в угол конюшни, то грел руки на теплой лошадиной шее, то садился на кобылу и прижимал ноги к ее теплым бокам.

Утром стукнула, заглянула мать:

— Ой, Ванюш, да ты ведь весь замерз! Идем-ко в избу хоть ненадолго, там самовар кипит, я тебе и сахарку к чаю дам, у меня есть маленько за божничкой. Пойдем, пойдем, родимой.

Ваня колебался минуту, но соблазна преодолеть не мог; притом — как побежишь до Бородино к тетке Агахе такой стылый? Упадешь, замерзнешь по дороге — только и видел тебя тогда товарищ Тиняков! И он пошел в избу.

Сел на лавку возле стола в горнице, поглядел на спящих в разных углах избы братьев и сестру. О горячую кружку с чаем согрел пальцы. Скинув зипунчик, стал есть картошку с конопляным маслом. Вкусно! Ел и ел, настукивая ложкой по миске. Мать, посидев напротив, снова затопталась возле печки, готовя еду для семейства: так, занятые своим делом каждый, они прослушали, как стукнуло на крыльце, кто-то пробежал по сенкам и толкнул дверь избы.

— Охти, охти! — успела только рыднуть Фекла. — Ходила за водой, не закрыла дом-от я, тетеря! Прячься, Ванюшка!

Сын вскочил, опрокинув лавку, растерялся на мгновение и увидел: в избу с клубами пара вкатилась толстая Офониха.

— Ойе! — вскричала она. Аж присела — так удивилась. — У тебя тут, Феклуха, гостенек дорогой. А я за скалкой забежала: моя-то пропала, никак не могла найти — или Яшка куда задевал, или Ромкины угланы опять украли. Беда с ними! Ну, Ванюшка, какой ты стал баскоо-ой. Вот она, военная-то служба. Да ведь все, поди-ко, у красных состоишь? При том самом комиссаре. Ага, Вань?

— Не болтай! — угрюмо сказала Фекла. — Не видишь — домой сынок пришел, тятьку с мамкой проведать. И ни у кого он не служит теперя. Ну-ко скажи ей, сынушко!

Ваня промолчал, исподлобья сверкнул глазами на Офониху. Ведь экая пустая баба, а уж злющая и хитрая — такой поискать. Он еще не мог забыть обиду, нанесенную ему в борисовском доме, когда заезжал туда попросить водицы раненому товарищу Тинякову.

Уже не обращая внимания на Карасевых, Офониха вдруг рванулась обратно в дверь.

— Скалку возьми! — крикнула ей вдогонку Фекла.

Но та уже исчезла в сенях и дробно скатилась — тум-тум-тум — с крылечка.

В избе на короткое время словно замерло все. Мать и сын — каждый со страхом — глядели друг на друга. Завозился на полатях Петро, шумнул, свесив вниз голову:

— Эй, Ваньтё! Тормози лаптем! Ты уходишь, что ли, сынушко? Давай-ко хоть оладей горяченьких, что ли, ему напеки, мать.

— Замолкни ты, идол! — взвопила с плачем Фекла. Побежала к вешалке, сдернула Ванюшкину одежку, рассыпала скороговоркой испуганные слова: — Ты давай, Ванюшка, давай… чтобы ладно было… ладом все… Ух, змеина… выследила, вынюхала… Ты давай-ко, сынушко, скорея, скорея… Да бегом беги, не оглядывайся… чтобы ладом все было, ладом…

Отец, ничего не понимая, слез с полатей и бестолково завертелся по избе, тычась в углы, усиливая внезапно возникшую толкотню.

— Что, что? — спрашивал он.

Мать застегивала Ванину одежку, а сам он рвался к двери. Так торопился, что, вылетев из избы, поскользнулся на крылечке и угодил в сугроб — прямо головой, аж плечи впечатались в снег. Выкарабкался, покрутил шеей — кажись, еще цел маленько! — поднялся и пошагал по улице. Было еще довольно темно, и он хотел так же, как вчера, перед воротами уйти в сторону, огибая белогвардейский пост, перебраться через ограду и выйти на дорогу в Бородино. Шел быстро, не глядя по сторонам и не сторожась, и это подвело его: лишь только он миновал дом батюшки Иллариона, как кто-то отделился от стены, схватил сзади за локоть и сказал:

— А ну-ка стой!

От крика этого, от внезапности, непоправимости случившегося Ваня ощутил цепкий льдистый ужас, рванулся, но тут же другой солдат забежал вперед и, приставив к его груди штык, пробубнил:

— Куды-куды, ты постой, товарищок…

Ваня остановился, оглянулся беспомощно по сторонам и увидал ныряющий в сугробах, несущийся прочь от этого места темный ком: это Офониха бежала домой после сделанного ею доноса на сына соседки, который еще совсем недавно дневал и ночевал в ее избе. И ничем не омрачилась после этого ее душа. Она и дома всем рассказала о своем поступке и встретила одобрение домашних и иных пришедших на скорый слух деревенских богатинок: «Так-де ему и надо, Ваньке, краснопузому». И отец Илларион возбужденно гомонил среди них: «Тако, тако! Наказать, сугубо взыскать богомерзейшего отступника Ваньку, да под розгами и подпустить ему: „Ладно ли тебе, чадо? Бога-то не вспомнил ли? Ну-ко давай-ко, вспоминай“. Вспомнит, вспомнит, увидите, запросит сей отрок у мира пощады и покаяния…»