Семён Пегов - Я и рыжий сепар

«Мы живем, под собою не чуя войны», — написал Пегов.

Очень точно.

У нас все ссылаются на времена, когда не чувствовали под собой страну, и, до хруста в позвонках выворачивая шею назад, толком не могут понять того, что происходит здесь и сейчас.

Понять — и нести за это ответственность.

Обычную ответственность русского поэта.

Пушкин стремился на каждую войну, которая случалась в его времена, и, в сущности, вполне себе послужил волонтером на русско-турецкой. Солдатами были и Баратынский, и Афанасий Фет, и Велимир Хлебников. Батюшков воевал, Лермонтов воевал, Лев Николаевич Толстой воевал, а, в свою очередь, Алексей Николаевич Толстой был военкором. Гражданскую (и не только) прошли Бабель и Газданов, Сельвинский и Туроверов.

Все эти чудесные имена, все эти блистательные ребята — Константин Симонов, Евгений Долматовский, Борис Слуцкий — военкоры, политруки, бойцы, — они чуяли под собой, над собой, вокруг себя войну, причем не только Великую Отечественную, у них все это началось раньше, на всевозможных «аннексиях» — и собственно страну через войну познавали.

Для русской литературы такое поведение было обычным.

«Будет война — поеду на войну», — писал Чехов. Естественно, он поехал бы врачом, как, скажем, в свое время Константин Леонтьев.

В этом смысле что-то надломилось совсем недавно: я даже толком не заметил когда.

Ладно бы еще пацифисты повылезали бы отовсюду — у этих хотя бы убеждения есть, — нет, какие-то новые, удивительные существа: поэты вне политики, вне войны — ну вроде как не их царское дело обращать внимание на всякую там пулеметную трескотню.

Вы можете себе вообразить Пушкина, или Блока, или Есенина, которые сказали бы о себе, что они «вне политики»? Да хоть даже и Бродского. Вне политики, вне империи, вне противостояния. А где тогда?

Бесстрашный военкор Семен Пегов едва ли не один тащит на себе обязательства, которые до недавних пор несла русская литература целиком.

Он не вне войны и не вне мира. Он внутри, как и положено поэту.

И рассказать ему есть о чем.

Сирийские дороги — едва ли кто-то побродил, походил, побегал по ним больше, чем Пегов.

Ближайший друг Моторолы, знающий о нем больше, чем кто бы то ни было, он делится здесь, в своей первой книжке, своими воспоминаниями.

Семен, напомню, поставлял из донецкого аэропорта такие ошеломительные репортажи, что даже Эдуард Лимонов, «военным забавам» (пушкинское выражение) сам не чуждый, процедил о Пегове: очень смелый молодой человек. Это Лимонов, который вообще никого не хвалит, предпочитая лично быть самым смелым среди всех.

Помню потом, как Пегов, в отличном костюме, уже в Москве, получает очередную награду — на этот раз не военную (военные у него тоже имеются), но журналистскую, — стоит среди сияющего глянца, софитов и улыбок. Я поймал себя тогда на мысли: вот эти люди, рядом с Пеговым, они в принципе не могут предположить, где он был три дня назад, что он видел, как там громко стреляют, и как часто убивают, и сколько раз Пегов ловко проходил мимо пули, летевшей ровно в него.

При этом для Пегова выражение лица по типу «я старый солдат удачи» совершенно не характерно. Зная себе цену, он ведет себя так, будто он вовсе ни при чем — ну что-то там было такое, но все эти бесконечные войны и революции, свидетелем которых он являлся и является в постоянном режиме, — вроде как и не коснулись его.

На самом деле, конечно, коснулись.

Как минимум, в итоге мы получили блистательного поэта.

И напоследок, собственно о его стихах, в двух словах.

У нас же как: если поэт — патриот и «за Донбасс», то его поэтическое развитие находится, как правило, на уровне «народников» второй половины XIX века.

Пегов особенно любопытен тем, что при всех своих вполне консервативных взглядах на жизнь и на смерть, при всем своем патриотизме и, с позволения сказать, милитаризме отлично владеет всеми модернистскими и постмодернистскими техниками.

В мировой поэтической традиции Семен Пегов чувствует себя столь же спокойно и ведет себя так же уверенно, как в донецком аэропорту.

Работаем дальше, брат.

Ты на самом удачном пути.

— Сжали булки, следующие тысячу метров простреливаются насквозь укроповскими танками и БМП. Воха, топи… — Моторола перекрикивает задувающий в окна «мицубиси-аутлендера» пригорелый воздушный поток и делает музыку на полную громкость.

Воха — водитель и правая рука Моторолы — разгоняет джип до ста сорока, меня швыряет из сторону в сторону на заднем сиденье — на такой скорости он резкими зигзагами объезжает хвостовики мин, которые торчат иголками на изрядно потрепанной обстрелами трассе.

— А на этом перекрестке даже я иной раз глаза зажмуриваю. — Пролетаем развилку на Харьков — по правую руку изрешеченная стела «Славянск». — Украинский танкист — мы дали ему кличку Ровно — пристрелялся по этому месту, у него ствол постоянно сюда направлен — корректировщики, когда засекают машину, дают ему отмашку, а дальше у него все отработано. Когда едешь больше ста двадцати, шансов, что в тебя попадет танковый снаряд, мало, осколками может задеть… А вот ребята наши тут недавно замешкались на «газели» — так их в клочья разнесло.

В подтверждение его словам раздается трескучий грохот, задницу джипа подкидывает, я бьюсь головой о потолок. Хорошо, думаю, что в каске. Моторола оборачивается на меня и ржет, Воха лыбится.

— Если услышал разрыв танкового снаряда — не ссы, значит, живой остался. Звук от выстрела долетает с двухсекундным запозданием, то есть, когда ты слышишь, снаряд уже разорвался и опасность позади… — делится ополченец фронтовой мудростью, — правда, никто не гарантирует, что не будет второго удара, поэтому чересчур расслабляться все равно не стоит.

Бросаю взгляд на спидометр, убеждаюсь, что полет нормальный. Воха делает залихватский вираж, мы влетаем в стойло, напоминающее автомастерскую или мойку.

— Бегом из машины, — поступает команда, и я истеричным кувырком выкатываюсь в пыль передовой. — Спрячься за стенкой, голову не поднимай.

Пробежать нужно было метров десять, но моим легким они показались как минимум стометровкой. Прислонился спиной к стене, пытаюсь отдышаться. Моторола поясняет:

— Тут дня три назад Фомича со Стениным привозил, только мы припарковались — танк еблысь. Хорошо, что танкист промазал — снаряд разорвался в крыше. А у Фомича — с его стороны дверь заело, он ее толкает плечом, и все никак… Ну ты представляешь Мишу, оборжаться.