Девушка в синем - Нина Александровна Тихонова

Мне шел одиннадцатый год, когда октябрьским утром 1921 года поезд перевез меня через финскую границу.

Тогда я и не подозревала, что вся моя жизнь отныне пройдет за рубежом. Там — сначала в Берлине, затем в Париже — в буре мировых событий, в борьбе за жизнь и профессиональную судьбу не было времени для тоски и размышлений. Душевная связь с родиной сохранялась для меня естественным образом. В семье мы всегда говорили по-русски, и все люди, с которыми я сталкивалась, были, как и мы, русскими эмигрантами. Понадобилось десять лет, чтобы у нас появились друзья-французы и мы научились понимать и любить страну, которая впоследствии приняла меня в свое лоно.

Только в 1975 году на Троицком мосту в Ленинграде, куда я приехала на несколько дней, отблеск фонаря на снегу проник в мое сердце. Вихрем закружился в нем хоровод воспоминаний и теней замечательных людей, которых мне когда-то посчастливилось знать: одни вошли в Историю, другие — незаслуженно забыты. Им, кто своей самоотверженной деятельностью и своим талантом прославляли русское искусство, балет в особенности, я посвящаю эту книгу.

Мои воспоминания — отнюдь не автобиография, а лишь великая благодарность за то, что подарили мне моя незаурядная семья, артисты, потрясавшие мою душу, и Танец, без которого моя жизнь была бы слишком трудна. Умышленно я исключаю из книги обстоятельства своей личной судьбы и сентиментальных встреч. Они ведь есть у всех и… так банальны, когда на них глядишь со стороны!..

Я выражаю глубокую признательность профессору Станфордского университета Лазарю Флейшману, парижанам — театроведу Ирине Баскиной и издателю Владимиру Аллою, а также Ленинградскому отделению Советского Фонда культуры и надеюсь, что моя книга найдет в СССР понимание и отклик.

Несколько замечательных фигур озарили мое детство и оставили след в моей судьбе. Они подарили мне все, что в моей жизни было хорошего, научили борьбе с тем, что было плохого. Это поколение русской интеллигенции в наше время называют идеалистами. Да и впрямь, они верили в правду и в светлое будущее. Мне радостно быть вместе с ними в часы воспоминаний.

Каждый человек воспринимает жизнь по-своему, и восприятие это зреет и меняется вместе с ним. Раннее детство многими начисто забывается. В моей памяти о нем запечатлелось немало образов, таких, какими они представлялись Нинке — четырехлетнему карапузу в валенках.

О великих событиях, с которыми оно совпало, написано много книг и ученых трудов; к ним я могу прибавить только свою личную оценку, а по мере продвижения на жизненном пути — свои воспоминания о жизни в семье, о выдающихся людях, которые мне повстречались, и о танце, освещавшем всю мою жизнь.

Десятое февраля 1910 года было особой датой в истории русского театра. В этот день вся Россия оплакивала кончину своей любимой драматической актрисы, кумира молодежи — Веры Федоровны Комиссаржевской[1].

Пока бесконечная, только с похоронами Достоевского сравнимая, траурная процессия тянулась под сумрачным петербургским небом, из клиники на Васильевском Острове бабушка унесла к себе домой новорожденную Нинку, укутав ее в одеяльце. Она наняла для меня кормилицу в кокошнике с лентами и стала на всю мою жизнь источником тепла и нежности.

«Нинка» — ласково-шутливое прозвище осталось за мной навсегда.

Бабушка и дедушка Зубковы жили на Большом проспекте в новом доме из розового гранита в приятно пахнувшей свежей краской квартире. В ней всегда было тепло и тихо. В кафельных печах уютно потрескивали дрова, на темных обоях мерцали золотые ободки севрских тарелок. В прихожей, над кованым сундуком, куда гости скидывали шубы (на которых прислуга дремала, пока не разойдутся господа), вихрем взвивалось гипсовое платье, унизанное цветными лампочками, Лой Фуллер — Феи Электричества[2].

Мне было хорошо у бабушки. К столу у нее подавались мои любимые блюда и шипучая вода «ессентуки двадцатый номер». У бабушки меня никто не дразнил, не заставлял есть овсянку, держать за столом кончики пальцев на скатерти и никто не запрещал вслух выражать свое мнение. Иными словами, у бабушки не было ни моего брата Андрюши[3], ни фрейлейн Анны — нашей гувернантки, отравлявшей мое существование дома.

Дедушка Василий Михайлович, красивый старик с прозрачными, лазурными глазами, был как бы естественным продолжением бабушки, с той только разницей, что более отдаленное его участие в моей детской жизни делало его присутствие не столь заметным. У бабушки и дедушки я гостила часто, и каждое возвращение домой было трагедией.

Дома — на Кронверкской улице — все было обширнее. Где-то в конце коридора (куда ходить я побаивалась) помещался папин кабинет. Папа был для меня личностью легендарной, вызывавшей не только восхищение, но и трепет, который старательно поддерживался гувернанткой и горничной. Мимо его кабинета полагалось ходить на цыпочках. На его письменном столе лежало множество интересных вещей, трогать которые было нельзя ни под каким видом. Мечта повертеть ручку привинченной к столу машинки для карандашей так на всю жизнь и осталась неосуществленной. Болтать ногами в папином присутствии строго запрещалось.

Леонид Андреев тогда помимо своей литературной деятельности увлекался цветной фотографией. Снятый им Тихонов[4] — в кожаной куртке, шапке горного инженера, с киркой на плече, с нахмуренными бровями, выглядит весьма внушительно. Даже несмотря на… розовый фон, на котором Андреев счел желательным его изобразить[5].

Видела я отца очень редко. Зато как сладко замерло сердце однажды, когда, обняв меня за плечи, он нарисовал кораблик красным карандашом! Деловито попыхивала его трубка. У меня от счастья и запаха данхиловского табака кружилась голова. Однако счастье всегда кратко… Снова появлялась гувернантка, и папу опять вызывали к телефону. Черная эта коробка была моим врагом. Приставив к уху какой-то странный, но бесспорно злой предмет на веревочке, в коробку оглушительно и раздраженно кричали, сотый раз требуя от невидимой, но бестолковой барышни длинные номера. Коробка хрипела, иногда пронзительно звонила. Тогда к ней бросались и вдруг делались очень любезными.

Дальше по коридору находился бледно-зеленый шелковый рай. В нем овальное зеркало отразило как-то маму в белом кружевном платье. Слегка перегнувшись назад, жестом, исполненным грации, она поправляла