Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева

Росли я была далеко. Россия была давно, но, бог весть почему, этот квадратный низкий лондонский зал показался ему старосветской московской, фамусовской что ли, гостиной. Верно, напомнили серо-голубые стены с белыми лепными медальонами и бронзовые канделябры, непривычные в этом городе газовых рожков, а может, и вислоусый поляк в зеленой венгерке, задремавший в дальнем углу. Он и сам уселся в другом конце зала, за рядами расставленных полукругом кресел, чтобы не сразу заметили друзья и знакомые, чтобы подольше сохранить в себе горькую усладу воспоминаний. И ничто не мешало. Даже стук молотков, которыми наспех приколачивали доски самодельной эстрады.

Весь день он метался по городу, с кем-то совещался, кого-то уговаривал написать статью, кому-то сам обещал писать, спорил, смеялся, забежал в собор святого Павла с кем то почти незнакомым и смотрел, как тот наскоро молится, потом снова спешил в какую-то контору, где-то пытался получить аванс, опоздал, зашел в трактир и обедал среди кэбменов и кучеров дилижансов, вдыхая удушливую вонь бараньей похлебки. Выпил полпинты пива, приятно отяжелел и, поняв, что не успеет зайти домой до начала концерта, пришел в этот странный зал раньше других.

Немного кружилась голова. Предстоящий концерт вызывал любопытство и некоторое беспокойство. Ученики бывшей оперной певицы Линевой будут исполнять народные русские песни перед англичанами. Поди знай, что у них там получится. Хор собирали с бору по сосенке — девицы из эмигрантских семейств, молодые поляки да еще престарелые балалаечники из давным-давно распавшегося крепостного оркестра беспутного князя Голицына. Велико ли дело — концерт для камерной космополитской аудитории, а все что-то тревожит, не хочется, чтобы свои ударили лицом в грязь. А тут еще над огромными перьями шляпок нарядных дам, задержавшихся в дверях, вспыхнула огненная шевелюра музыкального критика Бернарда Шоу. Всем известно, что он человек сумасбродный, эксцентрический, готовый разгромить даже любую знаменитость. Рассказывали, что устроители концертов уже стали ему отказывать в бесплатных билетах, какие обычно рассылают рецензентам. Линева, конечно, об этом не подозревает. Да Шоу и все равно не пропустил бы такой необычный концерт. Говорят, он даже мимо шарманщиков не проходит, однажды в чужом дворе прослушал до конца бродячего скрипача, а когда тот пошел по кругу со шляпой, он и не подумал раскрыть кошелек, а только вежливо сообщил: «Пресса».

Во всех его чудачествах есть обаяние озорства и независимости, и хотя знакомство не слишком давнее, их сближает взаимная симпатия. Вот и сейчас эта долговязая, костлявая фигура направляется прямо на него. Болтовня неизбежна.

— Очень рад вас видеть, мистер Степняк. Не подозревал, что вы тоже меломан.

— А я так был уверен, что мы с вами здесь встретимся.

— Нет, я оказался здесь случайно. Знакомый студент затащил. Удивительно нудное существо. Всю дорогу рассказывал, как он решился бросить медицину, чтобы стать писателем. Считает, что теперь принесет больше пользы человечеству. И требовал одобрения, просил совета. Ну я ему и сказал...

— Что именно?

— Что он уже принес огромную пользу человечеству бросив медицину. К чему же лишние усилия? Это расточительство.

Степняк рассмеялся.

Шоу посмотрел на него прищурившись:

— Вы смеетесь, как младенец, а пишете, как мастер. Я недавно прочитал вашу «Подпольную Россию» в английском издании и понял одну очень важную для себя вещь. Секрет героизма в том, чтобы не позволять страху смерти руководить нашей жизнью.

Только-то? Не очень оригинален этот признанный острослов. По-русски это звучит гораздо короче: «Однова живем!» Жаль, что невозможно перевести.

Шоу продолжал:

— Ваши товарищи — прекрасные, чистые, возвышенные натуры. Но мне не совсем ясно, чего они хотят.

— Блага народа. Власти народа. Революции...

— Революции еще никогда не облегчали бремени тирании. Они только перекладывали его с одних плеч на другие.

И, не дожидаясь ответа, поспешно удалился, очень довольный собой.

Интересно, он в самом деле так думает или сболтнул для красного словца? Затевать сейчас спор не хотелось. Голова все еще кружилась. От усталости, верно, не от пива же? Зал постепенно наполнялся. Свечи горели тускло, но он различил в толпе угловатую, стремительную Элеонору Маркс-Эвелинг и не поспевавшую за ней тщедушную фигурку мужа, доктора Эвелинга. Мелькнула юная Лилиан Буль в клетчатом платьице с белым воротничком — не то пансионерка, не то Золушка, не успевшая принарядиться для бала. Добрые английские друзья! Но как не хотелось сейчас даже словом перемолвиться на чужом языке! Так бы и сидеть, закрыв глаза, предаваясь ощущению уюта, нахлынувшего от этих степ. Представить себя где-нибудь у отца Кропоткина на Староконюшенном или в аксаковском гнезде. В домах, где он никогда не бывал и не мечтал бывать, но которые так ясно чудились в эти минуты. Слушать, как глухо пробили за стеной семь раз куранты, как мерно ударяют капли дождя о наличники. Во всем мире одинаково ударяют капли дождя. В сербской деревушке, в Милане, на Сивцевом Вражке...

— Сергей! — окликнули его.— Что ты забился в дальний угол? Ты же близорукий...

Он открыл глаза. Феликс Волховский, как всегда озабоченный, сутуловатый, будничный, подталкивал к нему кудрявого молодого человека, с бравой офицерской выправкой, в мутно-зеленом жилете с красными мушками.

— Знакомьтесь. Владимир Семенович Гуденко, о котором нам столько писали из Нью-Йорка. А это Сергей Михайлович Степняк...— он запнулся. Видно, хотел назвать настоящую фамилию.

Странно как-то показалось. Седоволосый, изможденный Волховский, будто навсегда сохранивший следы пребывания в Петропавловском узилище, держался, свободно, с непринужденным изяществом, а его щеголеватый, с иголочки, спутник мрачно тупился, и в самой выправке его было что-то напряженное, будто его свинцом налили, как ваньку-встаньку. Застенчив, наверно. А заговорил нестеснительно, приятным баском:

— Я слышал, устроительница — бывшая оперная певица?

— Женя Линева пела в Большом театре,— сказал Степняк.— И с большим успехом. Ей предсказывали блестящую артистическую карьеру. К тому же ее знали и московские этнографы как собирательницу русских народных песен. Но муж должен был покинуть Россию, и она бросила театр.

— Русские женщины...— вздохнул Волховский.

- Мария Осиповна умерла в Италии? — спросил Гуденко.

Степняк искоса поглядел на Феликса. Жена Волховского Мария после неудачной попытки устроить мужу побег из тюрьмы тяжело заболела и умерла в Италии, почти что на руках у сопровождавшего ее Степняка. Осведомленность, которую поторопился проявить