Андроник Романов - Поверхность

Теперь, устроившись на поверхности, я довольствуюсь двумя координатами, определяющими мое местоположение, – широтой и долготой. Не меняет ситуации даже то, что арендуемую мной двушку отделяет от густо засеянного бурым реагентом асфальта целых двадцать два с половиной метра. Птицы летают выше. Я забыл, в какой стороне над горизонтом обычный в это время года Орион и как называется крайняя справа звезда в его поясе. Небо здесь напоминает потолок, покрашенный плохо размешанной смесью белой и серой красок, между мазками которой иногда мелькают голубые пятна, но их тут же замазывает осадками. Наверное, именно поэтому начало мое, случившееся значительно восточнее и немного южнее, ассоциируется у меня с третьей, напрочь забытой здесь координатой видимого пространства: высоким, чистым, уходящим в ультрафиолет – другим – небом.

Там был дом с яблоневым садом, двор с высокой калиткой и зелеными воротами, запираемыми длинной металлической трубой, большой – под грузовую машину – гараж, мамины грядки перед окнами веранды, закрытая бетонной плитой дыра в земле – колодец, в котором, по слухам, утопилась старая хозяйка нашего дома – и огромный, стоящий у высокого деревянного забора бак для поливной воды, сваренный из толстых прямоугольных почерневших листов металла, пересохшее дно которого было завалено прошлогодней листвой и ветками, оставшимися после стрижки деревьев. Дом, из которого я уезжал слоняться по общагам и съемным квартирам и куда возвращался не часто, но регулярно, вплоть до самой смерти родителей. Каждый раз радуясь архитектурным выкидышам Майкудука и Нового Города, унылому пост-апу Сортировки, как старым знакомым, которых никогда не любишь за достоинства, но всегда – за недостатки, за пережитое из-за них, каким бы тяжелым оно ни было.

В детстве мне нравилось забираться на крыши. Особенно на одну из них – около художественной школы. Я садился на самый край шумящей пирамидальными тополями пропасти, дном которой был чужой двор с мамашами, выгуливающими своих сопляков, бабками у подъезда, девчонками, прыгающими вокруг невидимой с высоты резинки, и чувствовал настоящее подростковое счастье. Внизу не было ничего интересного. Все начиналось именно здесь, на высоте.

В десять лет я решил, что непременно пойду в авиацию, и завел специальную тетрадь – для самолетов. Приходил в библиотеку, брал в читальном зале подшивку «Техники – молодежи» – там публиковали иллюстрированные описания истребителей и бомбардировщиков Второй мировой войны, – открывал свежий номер на нужной странице, накладывал поверх иллюстрации кальку – это такая полупрозрачная бумага – и тщательно обводил рисунок или фотографию самолета, стараясь при этом не сильно давить на карандаш, чтобы не оставлять следов на оригинале. Очень нравились «мессершмитты», но об этом никому нельзя было говорить. Ну разве что Сереге Терехову – другу и однокласснику.

Летом, поздней весной и ранней осенью мы ходили за широкую пустующую дорогу, отделяющую восточную окраину нашего одноэтажного района от огороженной колючей проволокой авиабазы. Покачиваясь в струящемся от жары воздухе, она неторопливо дрейфовала в открытой степи, взъерошенная разнообразным множеством антенн над казенными корпусами и гофрированными металлическими ангарами, завораживая нас зачехленными военными вертолетами, самыми впечатляющими из которых были, конечно же, Ми-8. Мы устраивались на горячих бетонных плитах у самой колючки и разговаривали наши разговоры об орбитальных станциях и полетах на Марс в далеком восемьдесят пятом, листая принесенную Серегой «Шесть дней на Луне-1» и поглядывая на вертолеты. И, кажется, именно Серега первым вычитал где-то про гирокоптер…

В мае восемьдесят второго во дворе нашего старого дома на Космонавтов появилась пахнущая новеньким салоном одиннадцатая модель «Жигулей». Отцу понадобился гараж, и он довольно быстро, за какой-нибудь месяц, нашел и купил новый дом с еще большим двором, гаражом и яблоневым садом. Мы переехали на другой конец города. Нас с моим младшим братом перевели в другую школу, и посещения авиабазы с походами на самолетное кладбище остались в прошлом.

Июль того года выдался жарким и унылым, как это бывает в середине каникул, когда уже хочется поскорее в школу, потому что никаких таких поездок к морю не намечается, друзьями на новом месте ни я, ни брат не обзавелись, а дома – все одно и то же. И вот как-то, в один из ленивых полдней, разглядывая стопку досок, обнаруженных мной за поливочным баком у забора, я надумал соорудить гирокоптер. Не модель какую-нибудь, а самый настоящий, всамделишный автожир – это еще одно название гирокоптера, – такой, чтобы летал.

Конструкция аппарата должна была быть простой, как и сама идея использовать свободно вращающийся – вертолетного типа – винт в качестве несущей плоскости. Жесткая рама с шасси в основании, на которой закреплено легкое кресло пилота, пилон с ротором – так правильно называется винт – и сзади, в районе хвоста, киль с рулем поворота. Никаких двигателей. Попробовать взлететь на буксире, а потом – если пойдет – подумать о толкающем пропеллере на борту. Таков был план.

Первым делом я отправился в библиотеку и прочитал все, что там было о гиропланах – это еще одно название гирокоптеров. К сожалению, нашел только популярные статьи с плохими фотографиями и рисунками, не дающими никакого представления о конструкции изображенных аппаратов. Пришлось додумывать самому. Неделю я изводил кохиноры и листы ватмана, купленные мне родителями для художественной школы, искал подходящие материалы, совершая вечерами набеги на пропахшую мазутом и машинным маслом свалку соседней автобазы, сходил пару раз на далекое самолетное кладбище за аэропортом. В общем, к концу июля у меня были чертежи, материалы и инструменты. Я легко договорился со знакомым обладателем монстроподобного мотоцикла об участии в испытаниях. Он должен был тянуть гироплан за собой на длинной альпинистской веревке, разогнаться до скорости, позволяющей мне взлететь, буксировать аппарат некоторое время для набора высоты, наподобие воздушного змея, пока я не отстегну веревку специальным рычагом. Дальше я собирался плавно, за счет авторотации, планировать и приземлиться там, куда сумею долететь.

Лопасти ротора я решил сделать из дерева. Самым подходящим из доступных твердых пород оказался ясень. Я обустроил мастерскую в саду, под открытым небом. Сколотил деревянный настил, накрыл им поливочный бак, соорудив таким образом подобие верстака, сделал крепления для заготовки и начал аккуратно работать рубанком. Дело шло медленно. Даже очень. Ясень плохо поддавался обработке, но это его природное упрямство шло даже на пользу: я вынужденно работал и медленно, и аккуратно, кропотливо стачивая лишнее разными инструментами, о существовании которых месяц назад не подозревал, постоянно делая замеры, обнажая, образно говоря, спрятанную внутри доски точеную лопасть ротора, должного поднять мой летательный аппарат – а вместе с ним и меня – в чистое карагандинское небо.