Илья Ратьковский - Дзержинский. От «Астронома» до «Железного Феликса»

Пироги и пирожки с долгим сидением вечерами перед самоваром впоследствии часто вспоминал и сам Феликс Дзержинский в своих письмах к родным. Об этих пристрастиях Феликса помнили и его родные. Именно пирожки, желая побаловать брата, приготовит в далеком еще от этих детских лет 1919 г. в голодной Москве его сестра. Однако Дзержинский, узнав о происхождении муки, которая была куплена у спекулянтов, выбросит их в окно.

Чаще, чем пирогами, приходилось обходиться более обыденной и более дешевой в денежном отношении кашей. Характерен отрывок из воспоминаний младшего брата Игнатия: «Весело было нам во время еды. Единственно, бедный Феликс иногда был невеселый, видя перед собой нелюбимую им тарелку овсяной каши. А когда был уже взрослым, часто говорил, что единственная пища, которую он не любит, это овсяная каша»[134].

Дзержиново предоставляло детям много возможностей для мальчишеских забав. Как вспоминала Альдона: «С раннего детства Феликс любил ездить верхом. Но так как мама не позволяла малышам этого делать, то мальчики нередко ловили на лугу неоседланных лошадей и на них мчались вскачь куда-либо в лес, подальше от взоров взрослых. Это доставляло им огромное удовольствие. Феликс ни за что не хотел отставать от старших братьев, но если те кое-как справлялись со своими лошадьми, то 6–7-летний Феликс нередко оказывался на земле. Однако чувствовал он себя героем. Феликсу были присущи все детские проказы и шалости, но он никогда не совершал жестоких или грубых поступков»[135]. Про езду на неоседланных лошадях арендатора писала и С. В. Дзержинская[136].

Схоже о порою опасных забавах вспоминал брат Игнатий: «…Любимым развлечением Феликса было также хождение на высоких ходулях. Это требовало смелости и ловкости, так как в нашу задачу часто входила ходьба на ходулях даже через корову!»[137]. «Однажды он залез на крышу двухэтажного дома, но, чтобы поскорее вернуться вниз, решил спускаться с крыши по водосточной трубе. Труба была старая, с острыми закраинами. Когда он спускался, железо впивалось в его тело, Феликс разорвал в кровь ноги и руки, но, преодолевая боль, все же достиг земли»[138].

Как правило, в играх принимали участие все дети, при этом младшие Дзержинские тянулись к Феликсу, который был их вожаком. По воспоминаниям Альдоны, «в раннем возрасте он обычно играл с сестрой Вандой, которая всегда подчинялась его воле. Во всех играх с ней и младшим братом Владиславом вожаком был Феликс»[139]. Однако игры эти зачастую проходили без присмотра взрослых, и итогом одной из таких игр, уже позднее, в 1892 г., стала случайная смерть Ванды. Согласно наиболее распространенной версии, двое братьев – недавний выпускник виленской гимназии Станислав и Феликс взяли ружье и стали стрелять по мишени, но случайным выстрелом убили сестру. Считается, что ружье было в руках Станислава, хотя свидетелей не было[140].

В пользу виновности Станислава говорит его ярко выраженная увлеченность оружием и охотой, в отличие от юного Феликса. «Брат Станислав часто охотился на птиц и зверей. Наш Феликс не принимал участия в охоте, слишком любил он свободу этих лесных жителей. Наоборот, ловля белок и затем их выращивание составляло ему большое удовольствие», – вспоминал Игнатий Эдмундович Дзержинский[141]. Дальнейшая уединенность жизненного уклада Станислава также свидетельствует в пользу принятия этого варианта.

Но может быть и другая версия, ранее не приводившаяся в литературе, посвященной Феликсу Дзержинскому. Станислав, окончивший именно в 1892 году гимназию, стрелял не с Феликсом Дзержинским, а со своим двоюродным братом и однокашником по гимназии Феликсом Феликсовичем Завадским. Характерно, что с 1892 года ранее тесные связи двух семей резко ослабевают. Так или иначе, тема смерти Ванды не обсуждалась в семье. Сам Феликс никогда не упоминал об этой трагедии, как и Станислав…

Сестра Ядвига вспоминала: «Феликс рос упрямым, шаловливым ребенком. Но и в детстве его характерной чертой была необыкновенная честность»[142]. Об упрямстве упоминали и другие члены семьи[143]. В. Сперанский (гимназический однокашник Феликса) вспоминал: «Казимир Дзержинский, старший брат неукротимого Феликса, добрый товарищ и усердный школьник, успевавший в науках весьма прилично, несмотря на отчаянное свое заикание, рассказывал мне, когда мы сидели рядом в третьем классе, что Феликс был с младенчества тем, кого французы зовут «фениксом» семьи. Казимир, впоследствии ставший ветеринарным врачом, без всякой родственной ревности говорил мне, что фавориту Феликсу безнаказанно сходили дома самые анархические проделки»[144].

Но, несмотря на все свои проказы и проделки, это был не только ранимый, но и отзывчивый ребенок, любящий свою семью. «Память о тех, кого любишь, особенно жива, она бежит к ним, и вновь оживают эти давние-давние годы, когда мы были вместе; сколько улыбок, любви окружало нашу юность и детство. Деревня, кругом леса, луга, поля, речка неподалеку, кваканье лягушек и клекот аистов. Вся эта тишина и прекрасная музыка природы по вечерам и утречком роса на траве, и вся наша разыгравшаяся кучка малышей, и звучный, далеко слышный голос мамы, созывающий нас из леса и реки домой, к столу, и этот наш круглый стол, самовар, и весь наш дом, и крыльцо, где мы собирались, и наши детские огорчения и заботы мамы… Все это навсегда, бесповоротно унесла жизнь, текущая безустанно вперед, но осталась память об этом, любовь и привязанность, и они будут жить в душе каждого из нас до самого заката нашей жизни. И все эти улыбки и сияния, слезы и печаль, совместно прожитые когда-то нами, живут в душе и доставляют радость даже тогда, когда сам человек этого не осознает. Человеческая душа, как цветок, бессознательно поглощает лучи солнца и вечно тоскует по нему, по его свету; она увядает и коверкается, когда зло заслоняет этот свет. В этом стремлении каждой человеческой души к солнечному свету и зиждется наша бодрость, вера в лучшее будущее человечества, и поэтому никогда не должно быть безнадежности…» – писал сестре Альдоне много лет спустя Феликс Дзержинский[145].

Это были счастливые годы для него, особенно по сравнению с тем, что ожидало его впереди. Уже позднее, в 1916 г., в письме из тюрьмы к своему брату Владиславу, он напишет: «Когда я возвращаюсь памятью к нашим дзержиновским годам, меня охватывает трогательное чувство нежности, и тогда я чувствую нежность, счастье от моих тогдашних детских чаяний и от воспоминания их, в настоящем… Я хотел бы обнять тебя сердечно и опять встретиться в наших лесах – слушать шепот деревьев, песни лягушек и всей нашей деревенской музыки. И именно, может быть… силой моей жизни была эта музыка леса и лугов моих детских лет, которая еще сегодня звучит в моей душе как гимн жизни»[146]. Впрочем, идеализация детства – частое явление.

В десятилетнем возрасте, осенью 1887 г., Феликс Дзержинский вместе с мамой и сестрой Альдоной приехал в Вильно, где выдержал экзамен в начальный класс Первой Виленской гимназии[147]. Это было привилегированное учебное заведение, многие выпускники которого впоследствии стали известными общественными деятелями, представителями науки и искусства[148]. В гимназические и студенческие годы закладывались основы мировоззрения многих будущих государственных и политических деятелей[149], не станет исключением и Ф. Дзержинский.

История Первой Виленской мужской гимназии уходила далеко в прошлое. Формально она была образована в 1803 г. на основе императорского акта Александра I от 4 апреля, когда существовавшая с 1780 г. Главная школа Великого Княжества Литовского была преобразована в гимназию с подчинением ее Императорскому Виленскому университету. В свою очередь история Главной школы Великого Княжества Литовского начиналась с Виленской иезуитской академии, которая была преобразована в 1579 г. из иезуитской коллегии, возникшей в Вильно еще в 1570 г.

Здание гимназии помещалось в бывшем университетском здании, так как сам университет был упразднен вскоре после польского восстания 1830–1831 гг. рескриптом российского императора Николая I от 1 мая 1832 г. Первая Виленская гимназия находилась по адресу: ул. Благовещенская, 26. Сейчас эта улица поделена на две: Dominikonu и Sv. Jono.

Это было достаточно величественное и художественное здание. Художник Мстислав Добужинский[150], окончивший соседнюю 2-ю Виленскую гимназию в 1895 г. (в первой гимназии отсутствовали на момент его перевода вакансии), вспоминал: «Старый университет представлял из себя довольно сложный конгломерат зданий с внутренними двориками и переходами. От прежних времен сохранилась и небольшая башня давно упраздненной обсерватории с красивым фризом из знаков Зодиака. Все эти здания окружали большой двор Первой гимназии, засаженный деревьями; ко двору примыкал стройный фасад белого костела св. Яна, а рядом с костелом стояла четырехугольная колокольня с барочным верхом, возвышавшаяся над всеми крышами Вильны»[151].