Артем Драбкин - Я взял Берлин и освободил Европу

Долго и пристально, с болью в глазах смотрел на меня, а потом… тихо сказал: «Сын у меня на фронте погиб… А вы так с ним похожи… Сержант, чем тебе помочь? Что тебе отправить?»

И благодаря этому знакомству я мог бы отправить домой вагон добра, и не один. Но у меня не было дома… Мне было некуда и нечего куда-то что-то отправлять. Наш дом немцы сожгли еще в начале войны.

Даже когда осенью 1945 года я мог спокойно демобилизоваться из армии – и как бывший студент, и как получивший три ранения, и как прослуживший в РККА больше шести лет, – то я попросил командование временно задержать меня в армейских рядах. Мать еще работала в госпитале в Ульяновске, отец продолжал служить в армии, а брат на флоте. Мне некуда было податься… В штабе к моей просьбе отнеслись с пониманием.

Несколько боевых ветеранов дивизии собрали из линейных подразделений и перевели служить на штабные должности. Дали нам отдохнуть после войны. Демобилизовался я уже только в 1946 году.

летчик 966-го штурмового авиаполка

Запомнились вылеты в районе Кенигсберга. Надо отдать должное авиационному командованию, там все было поставлено очень четко. В этот день была прекрасная видимость. Причем нам сказали так: «Работаем с одного захода!» Почему? Потому что очень много было штурмовиков, и чтобы не столкнуться, все группы делали только один заход. Второй вылет, а небо уже закрыто облаками гари. Потом третий вылет. Скажу честно, ничего видно не было. Только с наземного командования давали приказ: «Давайте, сбрасывайте». Сплошной дым над Кенигсбергом! Когда город взяли, то некоторые летчики ездили на экскурсию, но я не поехал. Ребята говорили, что там только какие-то полоумные старухи и старики: Гитлер успел часть людей вывезти.

Потом летали над морем. Лупили по транспорту. Не знаю, какие пассажиры там были… Для полетов над Балтикой нам выдали, как говорится, «один гондон на экипаж»: надувной плот, который при падении в воду надувался. Не знаю, наш он был или иностранный. Я говорю: «Федя, выброси его». Там вода-то какая, пять минут, и все – тебе конец.

Потом сделали несколько полетов на Куршскую косу. Два или три таких вылета мы совершили, потом еще было дополнительно один или два вылета. И все, на этом война была закончена…

летчик 211-го штурмового авиаполка

И еще один удар мне запомнился. Это был самый тяжелый для меня вылет перед самым концом войны – 25 апреля под Берлином. Немцы к тому времени собрали всю истребительную авиацию в кучу. Мы вдруг получаем сообщение, что немцы прорвали нашу оборону и ведут наступление на город Балцин. Это была уже занятая нами территория, и туда ударили немецкие танки. Послали две четверки штурмовиков и четверку истребителей в прикрытии. Первую четверку вел Костя Балашов, он у нас был заместителем комэска. Вторую – я.

Минут через 20 мы подходим к той линии фронта. По нам открыли сильный зенитный огонь, и наши истребители сразу ушли, больше мы их не видели. Маневрируем, подходим к Балцину, еще пуще зенитки стреляют. Костя по всем правилам поставил звено в круг, заходит на цель – две танковые колонны. Бомбы сбросили. И сделали заход на танки тем, что у нас осталось: эрэсами, пушками и пулеметами. И вдруг снизу вверх, свечой, посередине нашего круга взмывают «мессеры»!!! Правда, нам уже кричат: «Братцы, истребители противника!» Мы начали считать и сбились со счета, столько было немецких истребителей! Потом мы узнали, что их было 32. А нас было 8… Костя, молодец, командует: «Переходим на бреющий!» Самый тяжелый момент – это выходить из круга в нормальный полет, потому что здесь кто-то остается последний, а последним всегда достается. Передо мной выскочил один «фоккер», пытаясь атаковать кого-то передо мной, и я ему «вмазал»! Он задымился, загорелся и куда-то пошел. Мне его зачли как сбитого. Слышу, мой стрелок говорит: «Сейчас нас бить будут». – «Откуда?» – «Слева!» Значит, надо уходить вправо. Ногу даю, без крена, скольжением, из стороны в сторону маневрирую.

Гляжу, третий номер моего звена, мой лучший друг Вася Шеповал, со своим ведомым Мишей Вульфиным вдруг клюнул и пошел в сторону Германии. За ними сразу куча немецких истребителей, «мессеров». Больше мы их не видели и ничего не знаем о них. Кто знает, почему они ушли? Может быть, по ним попали… Нельзя сказать, что они нас бросили – просто не могли вырваться. Теперь, значит, нас осталось 6. Я еще «потелепался» предпоследним, и моего последнего тоже срубили. Я говорю стрелку: «Толя, у тебя есть чем стрелять?» – «Пока есть». Я пристраиваюсь к этой четверке слева. Они низко идут, а я еще ниже, буквально по веткам. Когда самолеты низко идут, к ним снизу не подойти, а сзади их пять стрелков отгоняют. Но вот гляжу, пара истребителей нас догоняет и дает две очереди залпом: один, второй. С четвертого номера Костиного звена вся обшивка слетела… Четверо нас осталось. Вот здесь я малость струхнул.

Немцы били нас по всем правилам. У ведущего срубили антенну – значит, он остался без радио. У второго вывалились щитки. Чувствую, он пытается ими управлять, но только закроет, они опять открываются. Эти щитки забирают 30–40 км скорости. Хорошо, у него пневмосистема работала! А у третьего – сквозная дыра метрового размера в фюзеляже, и масло льет. А у меня все в порядке, как ни странно.

Еще до нашей территории не дошли, там озеро еще было, как немцы от нас отвалили: там уже начали стрелять наши зенитки. Нас вернулось четверо. Приходим на свой аэродром. Балашов сел первый. Командир полка шумит: «Куда Афанасьев со своей четверкой делся?» А поскольку моя машина была цела, то я ждал, пока все остальные сядут со своими повреждениями. Коржевин, у которого фюзеляж был дырявый, сел на пузо, притер машину вдоль посадочной. И только он коснулся, как у него хвост отвалился, и он на глазах у всех куда-то врезался. Командиру полка говорят: «Коржевин на пузо сел!» Тот схватился: «Я ему сейчас! Такой-сякой, не мог посадить!» Подъезжает в машине, смотрит, хвост отдельно, все отдельно. «Да, – говорит, – трудновато ему садиться было».

После этого, правда, я побывал у особистов. Один спрашивает: «Где был?» Второй: «Где был? Куда удрал?» Все побитые, а я целый! Это был единственный раз, когда у меня было что-то с Особым отделом.

После этого вылета нас отправили во Львов за новыми самолетами. 1 Мая я встречал во Львове. Там была коммерческая продажа, а у нас рейхсмарок было много. Я привез ящик водки, и мы так потихоньку по бутылочке в день «на пару» распивали. А 8-го объявили: «Война окончена!» Все, ура! Все кругом стреляет. Очереди! Мы тоже очереди пустили. Часа в 4 легли спать, навоевались. А в 5 часов, как обычно, подъем, объявляют готовность. «Какая готовность? Война кончилась!» – «Готовность!» Прибыли на аэродром, а там уже составляют боевое расписание. Меня в первый эшелон. Туда, на помощь Праге. Я не особо трезвым был, но ладно, взлетели, все нормально. Вообще, выпивши, лететь нетяжело: когда вылет, все работает на тебя, все концентрируется. Стукнули раз по какой-то деревне, – там база какая-то была. Потом по подъездным дорогам – и туда стукнули. Летим обратно, смотрим, над нашим аэродромом какой-то наш самолет, бомбардировщик, взрывается. Один выпрыгнул оттуда, но до земли не дожил, умер, приземлился мертвым. Вот здесь стало так… неприятно. Ведь война-то уже закончилась… Почему он взорвался, я не знаю, но бывали такие вещи. Это был последний день войны. 10-го мы уже не летали, хотя и были уже трезвые. Была готовность, но нас уже не выпустили.