Лариса Бау - Нас там нет

Все вместе потели, как в оркестре. А тут одному — медаль, а другому — фиг тебе, иди домой, плачь и сопли вытирай…

От такого нет музыки, доверия и вообще гармонии в мире, где и так уже все немилосердно устроено.

Те, кто старые уже, помнят, что ленин считал кино самым важным среди всех искусств оперы и прочего. Это в каждом кинотеатре написано было большими белыми буквами на красном. Мемориальная доска мысли, так сказать.

И люди это понимали и соглашались. Они в кино ломились! Не то что в оперу, где иногда вообще мало кого было, ну культурных человек сорок и колхозники подневольные.

В кино, чтобы на американский фильм попасть, надо было или в очереди стоять, или тетю Раю просить. Она там уборщица была и нас бесплатно пускала на первые ряды. На них было спокойно. Потому что вопреки заветам ленина в кино на задние ряды садятся хулиганы, свистят, ругаются и орут, даже щиплют дам в темноте. Они не кино смотреть приходят, а безобразничать. Иногда даже прекращали кино, врубали свет и милицанер приходил грозиться: всех выведу!

Кино дешевле оперы: 10 копеек детям, а остальным за 20 копеек или за 40, если хотят в лучших рядах сидеть, где еще не щиплются хулиганы, но уже и головой вертеть не надо, чтобы краешки кина увидеть. Иногда иностранные фильмы были за 30 копеек. Даже на самые плохие ряды. Иностранное всегда лучше считалось, даже индийское, хотя они тоже бедные. Но все равно ломились. Это же вам не филурмония за рубль двадцать, где ничего не происходит, а сидеть тихо надо.

Так вот, купишь мороженое, займешь первый ряд всем двором и сиди себе хоть два кина подряд.

Убежать можно или под стул залезть, если страшно или неприлично. Можно лицо руками закрыть и в щелочку глазом подсматривать. И культурничать не надо — разрешается громко смеяться и даже свистеть, все равно на хулиганов спишут.

Прав был ленин. Хорошее искусство.

У меня в детстве не было хороших примет. Потому что хорошее не бывает просто так, а достигается трудом и лишениями.

Приметы были одна другой хуже.

Разбитое зеркало — да, один раз кто-то умер.

Но один раз, а вот с птицами, залетающими в окна, — это много раз. И умирали, и война, и аресты — обо всем за пару дней предупреждали птицы назойливым появлением.

Когда на балконе по перилам прохаживалась бесстрашная голубка, я замирала от ужаса. Отгоняла ее, а потом долго размышляла, считается ли успешное отгоняние достаточной защитой от смерти, или войны, или ареста.

Бабушка не любила размышлений на этот счет. Не влетела — все, ничего не будет. Особенно ареста. Со временем она совсем расслабилась по этому поводу. И насчет войны тоже немножко, тогда Хрущев показывал миру кузькину мать, и всем старшим казалось, что мы отразим, если что, и вообще никто не сунется в Ташкент и черт с ней с Кубой.

Но смерти боялись. После птичьего залета звонили родственникам и писали письма.

Один раз к нам залетела раненая птица и сразу умерла. Прямо посреди комнаты — упала, дернулась и умерла.

Мы похоронили ее во дворе, и весь день меня одолевали одинокие размышления: если птица умерла, так это, может, вместо назначенного родственника или знакомого? Или даже далекого благодетеля типа Хрущева? Если, как говорит Миллерша — глубокорелигиозная и высокодуховная женщина, Христос принял на себя наши грехи, так, может, эта птица приняла на себя нашу смерть?

Это были тяжелые вопросы. Спросить не у кого было. Дедушка смеялся над моими страхами и орал на бабушку, засоряющую мне мозги предрассудками. Бабушка начинала рыдать и перечислять несчастья. Лилька и Берта затыкали уши, орали и не хотели со мной играть. Тетя Римма возмущалась правилами жизни вообще, которые куда хуже, чем птичья смерть. У Гегеля ничего такого не было написано. И с доктором Вазгеном Арутюновичем не особо хотелось делиться сомнениями — опять начнет Буратину тыкать, который не боится. А чего ему бояться, он же деревянный.

Если б я была деревянная, ни за что не хотела бы оживать потом.

Долгие годы я была уверена, что дети рождаются из пупка. Он раскрывается, как цветочек, они вылезают, кто как может: головой, ногами. Они сами стараются, но им помогают, конечно. А потом пупок завязывают, и все. Не хлопотно даже. И красиво. Когда я узнала правду, я долго отказывалась верить.

Не только потому, что никакие бы дети ТАМ не пролезли бы. А еще и потому, что ну не может быть это все так позорно и ужасно. Ведь не один же человек в комнате, когда родит, там еще люди, они же ЭТО видят, ТУДА смотрят! А ТАМ — некрасиво и стыдно, и ТАМ рядом имеются дырки для совсем другого. А как младенчик заблудится и испачкается или захлебнется, ну, вы сами понимаете, чем? Отсюда выражение «наелся говна» становилось совсем страшным. У меня на виду была только бабушка и никаких матерей, поэтому я была Дюймовочка. И все мне верили. Даже Лиля, у которой мама была врачом для ЭТОГО.

Как-то раз мы пошли к Лиле, когда ее мамы не было дома, смотреть медицинские книжки про рождение детей. Как же это нелепо и страшно, скажу я вам!

А еще детей пугают драконами и ведьмами, глупости какие, книжку закрыл — и всё, ушли драконы! Даже милиционер и пьяный инвалид на трамвайной остановке не так страшны. От них можно убежать.

Ну ладно, когда несчастный младенец хочет родиться и лезет сам, а когда он не хочет, а его щипцами за голову тянут? Вы бы видели эти картинки!

Это не просто страшно, это еще так в животе холодно, и слюни глотаются сами по себе.

А Лилина мама пришла домой и стала смеяться. И говорить, что это не страшно, что всем помогут, если что, на то они и врачи. Но если все равно страшно, то это будет совсем не скоро.

А Ира решила поиграть в «родить» со своей маленькой голенькой куколкой. Засунуть ее внутрь, а потом вытащить обратно.

Как у них кричали дома! И Лилина мама к ним бегала. Ее мама и папа потом не разрешали Ире с нами дружить никогда, а у меня всех маленьких кукол (их у меня целых две было) отобрали.

Неудачно как-то придумано с этим рождением.

И на беременных было страшно смотреть. Вот старшая Борькина сестра Лизка была сильно беременна. Она медленно плыла по двору под руку с усатеньким худышкой — мужем. Муж, ха, разве это муж? Так, соплей перешибешь.

Но как ни издевайся, а тайное уважение к нему было: ишь, как у них с Лизкой. «Он Лизке зафигачил», — с гордостью говорил Борька, он вообще этого родственника любил больше всех в семье: этот муж не бил Борьку и помогал ему делать уроки. Он сам был ученый и Лизку заставил учиться, диплом за нее писал, пока она тут охала.