Эстер Гессен - Белосток — Москва

Нападение Германии на Советский Союз, о котором мы узнали в полдень 22 июня из радиообращения к населению наркома иностранных дел Вячеслава Молотова, было для всех неожиданностью и потрясением. Люди, конечно, знали, что в Европе идет война, но ведь Советский Союз заключил с Германией договор о ненападении и агрессия ему вроде бы не угрожала. Оказалось, что это не так. Вся жизнь страны преобразилась буквально в один день. Охвативший людей патриотический пыл просто не поддается описанию. Молодежь толпами осаждала военкоматы — все рвались на фронт добровольцами. Я тоже вместе с однокурсниками побежала в райвоенкомат. Там просмотрели мои документы и сказали, что, прежде чем брать меня в армию, необходимо выяснить, где находятся и что делают мои родители, проживавшие на оккупированной в первые же дни территории (об их аресте и ссылке я, конечно же, умолчала), а пока что мне посоветовали вступить в комсомол, потому что стыдно девушке моего возраста быть вне этой организации. Я послушалась и в тот же день подала заявление. Меня вскорости приняли, и почти сразу же комитет комсомола нашего факультета направил меня вместе с еще тремя студентками (среди них была и Эда Едина) на курсы водителей грузовиков — водители-мужчины в большинстве были призваны в армию, и предприятия города остро нуждались в новых кадрах.

Тем временем нас выселили из общежития, потому что здание передали какому-то военному ведомству. Студентов в общежитии оставалось немного: часть ребят ушли воевать, а поскольку уже начались летние каникулы, молодежь из регионов, не занятых немцами, разъехалась по домам. Таких, как мы с Эдой, кому некуда было ехать, поселили в одной из школ в центре Москвы. Места там было более чем достаточно, но вот кроватей не было, и спали мы на столах. Кроме того, мы опасались за свои вещи, потому что классы не запирались. К счастью для меня и для Эды, эти неудобства продолжались недолго. Как-то я случайно встретила на улице свою однокурсницу, москвичку Тамару Минц, и пожаловалась ей на наши обстоятельства. На это она сказала, что незадолго до войны умер ее разведенный с мамой отец и оставил комнату, в которой она, Тамара, прописана, но поскольку она живет с мамой, то комната пока пустует. Если мы с Эдой хотим, то можем там временно поселиться. Мы были в восторге и переехали в тот же день. Это оказалась просторная комната в самом центре города, в Калашном переулке, у метро «Арбатская», в большой коммунальной квартире, где кроме нас жило еще пять семьей — каждая в одной комнате. Мы с Эдой были ошарашены такими квартирными условиями (нам как-то не довелось бывать, живя в общежитии, у наших коллег-москвичей, а в Польше о так называемых коммуналках никто и слыхом не слыхивал), но нам объяснили, что большинство населения Москвы, Ленинграда и других крупных городов живет именно так, что это совершенно обыденное явление и только немногочисленные счастливчики из партийной и чиновничьей элиты имеют отдельные квартиры. Жилось нам, впрочем, в этой коммуналке очень хорошо, к нам каждый день приходили в гости товарищи по общежитию, поскольку проводить свободное время у нас было несравненно приятнее, чем в школе. И наша комната сделалась вскоре традиционным местом встреч бывших студентов ИФЛИ. Я пишу «бывших», потому что незаметно прошло лето, наступила осень, и тут оказалось, что ИФЛИ больше не существует. Его присоединили к Московскому университету, где до той поры не было ни философского, ни филологического факультетов. Ну и мы автоматически превратились в студентов МГУ.

Впрочем, об учебе никто из нас пока не думал. Надо было работать, добывать средства к существованию, помогать стране. Мы уже закончили свои курсы шоферов, сдали экзамены, получили водительские права и водили полуторатонные грузовики «ГАЗ 2А», принадлежавшие какому-то тресту общественного питания. Я проработала водителем всего три месяца, но с тех пор у меня на всю жизнь осталась непреходящая ненависть к автомобилевождению, и никакая сила не могла заставить меня сесть за руль (хотя у моего мужа была после войны машина «Победа»).

В период моего водительства темнело рано, фонари на улицах не горели, нельзя было также зажигать фары, потому что немцы начиная с июля чуть ли не каждую ночь бомбили город, и на улицах было темно — хоть глаз выколи. К тому же стартеры на этих злосчастных полуторках почти не работали, а мой двигатель неизменно глох на малых оборотах. То есть стоило мне чуть притормозить, например, у светофора, как тут же приходилось вылезать из машины и заводить мотор вручную, крутя ручку, с чем я справлялась с огромным трудом.

16 октября немцы прорвали фронт под Москвой, началась паника, но одновременно город готовился к обороне. Тысячи и десятки тысяч добровольцев рыли на подступах к столице окопы, ну а мы на своих «газиках» возили им обеды и ужины. Это было довольно опасно, так как частенько приходилось ехать под обстрелом, но я тогда чувствовала, что нужна людям, и это придавало мне храбрости и силы. Знакомых у нас с Эдой оставалось все меньше — ребята, которых раньше не брали в армию по состоянию здоровья, ушли добровольцами в отряды народного ополчения, создаваемые для обороны Москвы. Подружки одна за другой уезжали в эвакуацию, обычно с родителями, вместе с предприятиями, на которых те работали. В числе других уехала и наша благодетельница Тамара Минц. В первых числах ноября она пришла попрощаться, сказала, что еще точно не знает, куда едет, но напишет сразу по приезде.

И тут я хочу рассказать о факте, который до сих пор давит на нашу с Эдой совесть. Квартирная плата была в СССР (так же как до недавних пор в России) чисто символической, за жилье платили буквально гроши, и Тамара, когда мы въехали в ее комнату, сказала, чтобы мы об этом не думали, она будет по-прежнему платить сама. Ну а в конце ноября мы тоже покинули Москву, уехав с университетом в столицу Туркмении, Ашхабад. Вначале нас с Эдой не отпускали с работы, но кто-то из деканата поехал в отдел кадров нашего треста и объяснил, что еще неизвестно, какова будет судьба Москвы, и нас как евреек необходимо эвакуировать, чтобы мы не попали в лапы к немцам. Этот довод убедил и нас, и наших работодателей, и нам разрешили уехать. Мы пытались узнать, как сообщить о нашем отъезде Тамаре, но в их коммунальной квартире к телефону никто не подходил. И мы уехали, оставив ключи у соседей. А после войны оказалось, что жилплощадь сохранилась только за теми, кто все годы платил квартплату, присылая ее по почте. Почти во все опустевшие квартиры в Москве въехали новые жильцы, а по возвращении прежних хозяев новоселов выселяли только в том случае, если старые жильцы все время платили. Мы, разумеется, не имели об этом понятия, мы даже не знали, куда и сколько нужно платить. Впрочем, об этом правиле не догадывались и многие постоянные жители столицы. Ну и в итоге Тамара комнату потеряла. Отчасти по нашей вине. И, как я слышала от общих знакомых, никогда нам этого не простила. Что ж, ее можно понять: большая комната в квартире с удобствами в самом центре города была сокровищем, о котором москвичи порою напрасно мечтали всю жизнь.