Бриджит Бордо - Инициалы Б. Б.

Удивительное дело! От удивления я не могла опомниться…

Я пришла к нему на другой день.

Вторая кровать была пуста, и я принесла булочки. На этот раз я оказалась под одеялом без всего, уже приятно ощущая кожей его кожу и точно зная, что он не спит, а только притворяется, говоря со мной сонным голосом.

От этой обузы-девственности я избавлялась постепенно. С каждым днем ее оставалось во мне все меньше, и я с беспокойством спрашивала его, одеваясь: на этот раз я — окончательно женщина?

Это было для меня время поразительных открытий. Вместе с его телом я открывала свое собственное. А дома, вечером перед сном, я долго разглядывала живот и спокойно засыпала, удостоверившись, что он такой же плоский, как и раньше! Осанка у меня изменилась, я чувствовала себя умней и сильней, мелкие повседневные заботы казались мне вздором. Любовь — единственный смысл жизни. Я удивлялась, как можно думать о чем-то другом… Занятия я прогуливала, уроков не делала.

Однажды вечером, когда я вернулась, отец спросил меня, как дела в школе и что сегодня было на уроках… Я ответила, покраснев, что-то неопределенное. Кажется, запахло жареным. Со странным спокойствием отец объявил мне, что знает о моих прогулах, что решил отправить меня доучиваться в Англию, что уезжаю я поездом завтра утром, он меня проводит, и что пробуду я в Англии до своего совершеннолетия.

Он уже все устроил.

Я посмотрела на мать — лицо у нее было непреклонно. Сестра — с нее взятки гладки…

Это было мое первое настоящее горе, ощущение детского бессилия, когда ты одинок, никем не понят и совершенно не можешь противостоять врагу, беспощадно-ледяному, как бывают порой родители! И с Вадимом не увидеться!

Я не могу этого вынести!

Где он теперь? Ему даже некуда позвонить…

Мама, помоги, нет, что я, это безумие! Нет…

В голове ледяной вихрь, бред, ненависть. Я онемела, оцепенела!

В тот вечер был спектакль, не помню, где. Родители с сестрой уходили в театр. Я осталась дома, сказав, кажется, что голова болит или уроки не сделаны…

Помню — открыла на кухне газ и закрыла окна и двери. И вот, в свои 16 лет, сую голову в духовку — вдыхаю запах смерти. Больше ничего не помню… В тот вечер меня нашли на полу у плиты с короткой предсмертной запиской. Знаю только, что спектакль в тот день отменили, родители вернулись домой раньше времени и обнаружили меня лежащей без сознания.

Когда я очнулась, рядом сидел врач — «знакомый», чтобы не вышло огласки!

На другой день было решено, что Вадима я не увижу до своего совершеннолетия и что немедленно еду в Англию изучать английский язык. Как жалкая бездомная дворняжка, я скулила, умоляла маму не трогать меня. Бесполезно! Я-де так жестоко с ней поступила! Столько горя причинила! Она бы никогда не утешилась, случись со мной что… И потом ведь она желает мне добра! Хочет, чтобы я вышла замуж за человека молодого, богатого, красивого… Ведь она любит меня… Да, любит, а сама отправляет на пять лет на чужбину!

Я молила и вымолила, отец смягчился… Мне разрешили не ехать в английский ад, но запретили выходить замуж за Вадима до моего 18-летия! И точка.

Родителям и в голову не приходило, что я его любовница. Считали меня все еще ребенком и непоколебимо верили, вплоть до моей свадьбы, что я чиста и невинна.

А мы с Вадимом были мастера отводить глаза! Родители частично контролировали меня, и, чтобы встречаться, нам приходилось пускаться на всякие военные хитрости. Любовные свидания превратились в шпионские акции с алиби и «крышей»… А если родители уходили в театр, мы решались заняться любовью на полу в гостиной: отсюда был слышен лифт, и врасплох нас вряд ли застали бы, не то что в моей комнате — мышеловке в конце коридора.

Родители решили, что за Вадима я не выйду, пока не сдам экзамены на бакалавра. Судя по моим занятиям, это было равносильно вечной девственности! А тем временем меня знакомили с сыновьями инженеров, папиных друзей, и сыновьями врачей, друзей маминых. И приглашали меня, и водили в театр все эти сыночки, адвокатские, писательские, такие-сякие… Зануды со своими стрижечками и костюмчиками.

Тайком я продолжала встречаться с Вадимом. Я признавалась ему, как страдаю дома, как люблю его, как жажду свободы. Думала я только об одном: бежать из дома, прочь от враждебности и холодной войны.

В это же время родители, чтобы отдалить от меня Вадима, уцепились за приглашение Андре Тарба. Тарб собирался устроить спектакль во время морской прогулки на «Де Грасс». Решено было, что я выступаю на пару с девушкой по имени Капюсин, фамилии не помню: на мне — танец, на ней — показ моделей высокой моды, организация, песни, фокусы-покусы…

Мне было 16 лет.

Этот круиз казался мне морским раем — волей после домашней тюрьмы. Конечно, придется две недели жить без Вадима, но я, дальше деревни не ездившая, буду путешествовать! Я грезила наяву и прыгала от радости!

А пока надо было вкалывать и вкалывать, танцевать через вечер, каждый раз другую «вариацию». Гонорар — 50 тысяч старых франков, то есть 500 франков новых. На них мне самой шить костюмы, так как родители не дают ни гроша, а заказывать у портнихи еще дороже.

От швейной машинки — в репетиционный зал — и обратно. Я работала, буквально не покладая рук! То, что не получилось сшить, взяла напрокат в театре у костюмера… И часами корпела, обметывая, сборя, делая складочки и пришивая крючки. И получилось! Костюмы смотрелись очень неплохо. Я предусмотрела даже корабельную качку. Не ровен час, поскользнешься в балетных туфельках на коже — подшила их резиной.

В поезде по дороге в Гавр я слегка волновалась.

Я впервые предоставлена самой себе и еду в чужие края с чужими людьми!

На «Де Грасс» я занимала крошечную каюту вместе с Капюсин. В каюте негде повернуться — все завалено платьями «от кутюр» и моими пачками, туфлями, трико, кринолинами и прочими причиндалами.

Когда меня не тошнило от качки, трясло от страха. В круизе я научилась обходиться без посторонней помощи. Днем репетировала с оркестром. Ни кулис, ни занавеса, ни декораций. Предстоит танцевать на ресторанной площадке, на скользком паркете. Волна — и пол из-под ног, я чуть не падаю… Оркестр к классике не привык и играл мою музыку на манер нежных слоу, как в американском баре.

Но, хорошо ли, плохо ли, а выступила!

На пути в Лиссабон я снова танцевала шумановские «Детские сцены». В Португалии — фламенко, но не слишком успешно! Классическая выучка мешала мне яро стучать каблуками… По дороге на Канары я прихлопывала ладошами и сапожками в «Венгерской рапсодии». «Маленький барабан» (не помню чей) я исполняла в красно-бело-синей пачке с барабаном на боку и в берете с помпоном. Ближе к Азорам я в длинной романтической юбке выступила в прекраснейшей классической вариации Прокофьева и наконец в прощальный вечер на подходе к Гавру — был маскарад!