Петр Григоренко - В подполье встретишь только крыс

– Нет, не едем! – это твердый голос Зинаиды. – Не поедем, пока не подойдут встречающие нас друзья и сыновья.

– А где же они? Может, их и нет? Может, не пришли?

Но мы уже знаем, пришли. Связной от них уже был здесь. Их просто держали в начале перрона. Не пропускали к поезду. Кто-то из КГБистов пошел в голову поезда. Проходит некоторое время, бегут: Татьяна Максимовна и Павел Литвинов, Лена Костерина, наши сыновья – Андрей и Олег и еще десятка два, в большинстве незнакомых. Горячая, радостная встреча. Обнимаемся. КГБисты торопят: «Надо ехать!» Наконец идем к машине. Мы с женой под руку. Подходим. Один из стоящих у машины говорит: «А для вас, Зинаида Михайловна, места нет».

– Для меня?! – резко, с удивлением и пренебрежением в голосе спрашивает она. – Это для кого-нибудь из вас нет места, – твердо, решительно говорит она, – а для меня есть, – и открывает дверцу машины. Второй из стоявших здесь же начал любезно помогать Зинаиде Михайловне, и извиняющимся тоном сказал: «Не обращайте внимания. Этот товарищ не в курсе дела. Это место ваше, а Петр Григорьевич рядом с вами, в серединочке, с другой стороны я, а сопровождающий Петра Григорьевича сядет впереди рядом с шофером». В общем, обычная КГБистская «раскладка»: заключенный между двумя агентами. Но в данном случае в роли одного из них моя жена. И я все 84 километра до 5-й городской психбольницы сижу, тесно прижавшись к моему дорогому «агенту», а всех других не вижу и не слышу.

Но жене не простили ее вклинения в их среду. После оформления прибытия в приемном отделении жена пошла проводить меня до отделения. И пока она ходила, машина уехала. Узнав об этом от сестры, я тут же написал жалобу. Жена числилась моим сопровождающим от медперсонала, вместо сестры (прапорщик от надзорсостава), поэтому ее обязаны были доставить домой. На жалобу мне ответили, что виновники наказаны. Кто виновник, как наказан, извинялся ли, компенсировал ли материальный ущерб, нанесенный жене, поди узнай! Так началась моя жизнь в 5-й московской городской психбольнице в селе Троицком, вблизи ст. Столбы.

Жизнь здесь намного лучше Черняховской. Главное улучшение для меня – вышел из одиночки. Страшно стосковался за прошедшие 62 месяца по людям. А тут широкие возможности общения со многими хорошими нормальными людьми.

Далее. Благоприятные условия медицинского обследования и лечения: наличие врачей всех специальностей, разнообразной аппаратуры диагностирования, рентгенкабинета, различных лечебных кабинетов, зубопротезный.

Значительно лучше с прогулками. Они более продолжительные и в лучших условиях.

Лучше со свиданиями. Во-первых, на свидания ездить значительно ближе – 1,5 часа (вместо прежних 28). Во-вторых, посещать могут все родственники и друзья (в Черняховске только жена и дети). И в-третьих, никто над душой у тебя не сидит, когда ты разговариваешь с пришедшим тебя навестить.

И, наконец, несравненно лучше питание. Здесь и готовят лучше, и продуктов больше, и они калорийнее. В Черняховске в день на больного полагалось 42 копейки, здесь 5 рублей – в 12 раз больше.

Но как бы ни улучшилось, я по-прежнему находился в заключении. В известном смысле даже в худшем. Теперь гражданская больница держит, признавая тебя больным. КГБ теперь может сказать – «он же не у нас, а в системе Минздрава, и они его тоже считают больным». Фактически же для политических ничего не изменилось. В такой больнице существует отдельная система – принудительное лечение. Во главе этой системы заместитель начальника медчасти по принудительному лечению. В нашей больнице Александра Кожемякина – этакая одетая в женское платье доска с лошадиным лицом. Она связана через спецчасть с КГБ и через прикрепленного профессора из Института Сербского с этим институтом. От нее идут все директивы относительно «принудчиков», находящихся в 5-й психбольнице. За мое «перевоспитание» она взялась сразу.

Убеждать в чем-либо в силу своей полной политической неграмотности она не могла. В медицине она тоже вряд ли что-нибудь понимает. Но ей было достаточно того, что она умела «держать и не пущать». Она мне так и объяснила, что у нее есть власть не выписывать меня и право вернуть в спецпсихбольницу, как продолжающего оставаться социально опасным. При этом она добавила: «Если своим поведением вы добьетесь возвращения на „спец“, то после этого никогда оттуда выйти не сможете». Этот разговор я передал жене, и сведения об этом пошли на Запад, а оттуда через «Би-Би-Си», «Немецкую волну», «Голос Америки» вернулись в Советский Союз и дошли до Кожемякиной. Она рассвирепела и накинулась на мою жену. Но та «отбрила» ее, а разговор пустила на Запад.

Кожемякина попыталась нажать на сына Андрея, но с тем же результатом. А так как она глупа, то наболтала много лишнего, выдала то, что ГБ скрывает, поэтому ее, по-видимому, одернули, и она оставила нашу семью в покое. Но не хотели оставлять ее в покое мы. По сути дела все 9 месяцев и 6 дней, которые я провел в этой больнице, были борьбой за мое освобождение с помощью единственного оружия – гласности.

Гласность принудила перевести меня из спецпсихбольницы сюда. Но сделали это с коварными намерениями. Убедить общественное мнение в том, что я действительно психически больной, что шум обо мне был провокационным, что на самом деле я давно серьезно болен. Для этого институт Сербского составляет на меня историю болезни – фальшивку, приписывая в ней серьезные органические поражения моему мозгу. В это время в Ереване закончилось международное совещание психиатров, и институт Сербского пригласил участников совещания посетить институт и некоторые психбольницы. Основная масса участников отказалась последовать этому приглашению, мотивировав тем, что на основании такой поездки сделать объективные выводы невозможно. Но нашлось 7 человек, которые поехали. Вот им и показали эту историю-фальшивку. Была она также показана корреспонденту журнала «Штерн». Кроме того, КГБ дал этому журналу фотоснимки, сделанные в 5-й психбольнице. Двоим из семи западных психиатров, посетивших Институт, разрешили увидеться со мной.

Встречу нам устроили в кабинете моего врача. Кроме двух западных психиатров были представители Института Сербского, нач. медчасти больницы, начальник моего отделения Иткин Н. Г и двое старших научных сотрудников из Института психиатрии (Снежневского). Один из старших научных сотрудников являлся переводчиком. О предстоящем посещении западных психиатров я был предупрежден женою накануне. Одновременно она просила, чтобы я ни в коем случае не разговаривал через переводчика Института психиатрии. «Требуй своего переводчика, – писала она, – я тебе доставлю». Разговор с западными психиатрами так и не состоялся. Я требовал своего переводчика. Притом не единственным, а вторым к уже имеющемуся, но на это так и не согласились. Убеждали, что хорош этот переводчик. Характерно, что ни один из западных психиатров меня не поддержал (им переводился наш разговор), хотя каждому ясно, что вести разговор, по которому определяется психическое состояние через переводчика одной из заинтересованных сторон и без магнитозаписи, по меньшей мере неосмотрительно. Однако кое-что для этих западных психиатров все же, видимо, прояснилось, потому что во время последующей беседы с директором больницы они задали вопрос: «Когда вы его выпустите?» И директор с ходу, так сказать, выдал: «Не позднее 19 ноября», т. е. через два месяца после моего поступления. Этот срок подхватили мои друзья в СССР и за рубежом, и он был использован в борьбе за мое освобождение.