Бернар Фоконье - Бетховен

На что жить? Теперь у него нет господина, он свободен — он один из первых артистов, оказавшихся на воле. Он мог бы снова поступить на службу к одному из князей-меценатов, которым преданно служил какой-нибудь музыкант, — отказался. Даже у Лихновского, который обращался с ним уважительно и всеми способами старался привязать к себе, он вел себя как независимый гость, даже отказываясь ужинать каждый вечер у князя, потому что час, отведенный для трапезы, его не устраивает! Друг — пожалуйста, но слуга — ни за что.

Он дает уроки, хотя это ему претит. Чтобы не было скучно, он непременно влюблялся в своих юных учениц, если они были миловидны. Лорхен как будто покинула его мысли. И он подумывал о том, чтобы выручить хоть немного денег за свои первые сочинения, издав их. Поиск издателей стал одним из основных занятий в первые годы его карьеры: он тратил на это время и силы, даже задействовал своих братьев, когда они приехали к нему в Вену… Он пытался установить связи в Вене, Праге, Берлине и даже Бонне, где его друг Николас Зимрок основал собственное музыкальное издательство. По этому случаю было написано очень интересное письмо, датированное августом 1794 года, в котором он говорит о положении в Вене:

«Здесь очень жарко, венцы встревожены, вскоре им негде будет достать льда, поскольку зимой редко бывало холодно и льда мало. Несколько человек посадили в тюрьму; говорят, что скоро разразится революция, но я думаю, что пока у австрийца будет темное пиво и сосиски, он не взбунтуется. Короче, ворота предместий полагается запирать по вечерам в 10 часов. Солдаты держат оружие заряженным. Здесь не смеют распускать язык, иначе полиция подыщет тебе квартиру».

О возвращении в Бонн не может быть и речи. Что там делать? Вена сулит ему великолепную карьеру в самом центре империи. А если революция все-таки разразится, он сумеет написать музыку для новых времен. Кстати, в октябре в Вену явился сам Вегелер. В Бонне, занятом французами, жить стало тяжело.

Бетховен — всеми признанный пианист, им восхищаются, коллеги его боятся, он способен приводить в восторг и волнение посетителей салонов, в которых его принимают и которые создают репутацию. Иногда, вызвав слезы на глазах своих слушателей, он встает и, расхохотавшись, с шумом захлопывает крышку фортепиано: «Вы все ненормальные!» Но он еще ни разу не выступал в концертном зале.

Его дебют состоялся в конце марта 1795 года — три концерта подряд в Бургтеатре. Он играл концерт Моцарта, импровизировал, а главное, как отметила «Винер цайтунг», «снискал единодушное одобрение публики, исполнив совершенно новый концерт для фортепиано собственного сочинения».

Это Концерт си-бемоль мажор, опус 19, который сегодня носит номер два и который сам автор не относил к своим лучшим произведениям, как он признается пятью годами позже. Он закончил его наспех, накануне выступления, больной, страдая от кишечного расстройства, яростно заполнял нотные листы и передавал их переписчикам, а партия фортепиано еще не была написана — он сделает это позже, для публикации. Этот концерт — находка для солиста: можно импровизировать, искриться всеми красками инструментальной палитры в каденции, приберегая для себя самого эту часть произведения, чтобы сохранить ее в девственном виде до самого выступления. Только будучи напечатанным, это произведение примет навсегда фиксированную форму для пианистов будущего.

Выступление имело большой успех, и Людвиг поднялся на первую ступеньку лестницы, которая должна была привести его к триумфу. Вскоре после того, в мае, он передал издателю Артарии Три трио опус 1. До нас дошло ценное свидетельство об этом вечере от Фердинанда Риса{24}, будущего ученика Бетховена и соавтора, наряду с Францем Герхардом Вегелером, «Биографических заметок» об их встречах с Людвигом ван Бетховеном. Правда, его тогда не было в Вене, и это рассказ с чужих слов:

«Большинство венских артистов и любителей были приглашены, в частности, Гайдн, на мнение которого собирались равняться. Трио были исполнены и сразу же произвели невероятное впечатление. Сам Гайдн с этим согласился, однако посоветовал Бетховену не печатать третье Трио до минор. Это удивило Бетховена, поскольку он считал именно его лучшим из трех; именно так чаще всего считают и сегодня; оно произвело наибольший эффект.

Поэтому слова Гайдна внушили Бетховену дурное впечатление, что Гайдн завистлив, ревнив и не желает ему добра».

Решительно, отношения между двумя музыкальными гигантами не были безоблачными. Несмотря на восхищение, уважение, привязанность. В 1801 году они снова встретились. Бетховен прослушал ораторию «Сотворение мира», один из последних шедевров своего старого учителя, а тот — балет Бетховена «Творения Прометея».

— Я слышал вчера вечером ваш балет, — сказал Гайдн, — он мне очень понравился.

— О, папа, — отвечал Бетховен, — вы очень добры, но это не «Сотворение мира», до него мне далеко.

Гайдн задумался:

— Верно, это не «Сотворение мира», и мне с трудом верится, что вы смогли бы его написать, поскольку вы атеист.

Тем временем «атеист», Великий могол неплохо вписался в высшее венское общество. Он даже брал уроки танцев, чтобы выглядеть менее скованным на званых вечерах. Но хотя он придал себе немного лоска, он не утратил деревенских манер и дурного характера. «Я видела, как мать княгини Лихновской, старая графиня Тун, встала перед ним на колени, когда он лежал на софе, умоляя сыграть что-нибудь», — рассказывает госпожа фон Бернгард. Его обожали, и ему не было чуждо нарциссическое удовлетворение. Даже его дурные манеры пригодились для создания мифа — зачем же от них избавляться?

Однако вспышки его гнева не были притворными: на самом деле он ненавидел играть на публике, если ему казалось, что он всего лишь модный аттракцион, что к нему относятся так: «Ну вы нам что-нибудь сыграете?» Его гордость и высокое представление об искусстве восставали против того, чтобы служить лишь украшением и развлечением. Ему случалось в бешенстве вскочить, захлопнуть фортепиано и выбежать, ворча, из комнаты, если публика была рассеянной или болтливой. Бетховен — это вам не звуковой фон!

Он появлялся в опере в обществе очаровательных особ. Список молодых женщин, за которыми он настойчиво ухаживал, довольно длинен. Его увлечения были переменчивы и преходящи. Возможно, эти романы были платоническими, если их объектами служили девушки из хорошего общества. Но были еще и служанки и дамы, не слывшие недотрогами. «В Вене, по крайней мере пока я там жил, Бетховен постоянно был в кого-то влюблен и одержал за это время столько побед, что это оказалось бы не по плечу нескольким Адонисам{25}», — пишет Вегелер, надежный свидетель жизни своего друга. Он любил порывисто, капризно, порой нескольких женщин одновременно — не столь уж редкая мужская идиосинкразия.