Ирина Гуро - Анри Барбюс

Поль Дезанж, автор популярной во Франции книги о Барбюсе, рассказывает, как он посетил маленькую виллу на Лазурном берегу, где трудился Барбюс. Критик запомнил слова писателя:

«Это моя тенденция… род мании… Я всегда хочу нарисовать нечто осязаемое, чего можно было бы коснуться, сконцентрировать свет на одном лице, обрамленном тенями, глубокими тенями».

Точь-в-точь как на полотнах Эжена Каррьера; Барбюс видел эти полотна, в мастерской художника и очень любил их.

Рисунок первой прозаической книги Барбюса уверенный, четкий. Книга написана талантливой рукой, рукой мастера. Однако чувствуется, что эта книга — трамплин. Автор напряжен, он готовится к прыжку, он уже готов сделать его, этот прыжок, в большую, идейную литературу.

Богемная литературная среда не одобрила романа Барбюса.

Некий литератор Расни, правда, находил его сильным и надеялся даже на присуждение автору Гонкуровской премии. Но книга вышла небольшим тиражом, обширной прессы не получила. Барбюс принял это как должное. Когда ему предлагали подумать о переиздании книги, он отказывался: «Зачем? Я уже далек от нее».

«Далек»? Но где же он?

Не успела просохнуть типографская краска на страницах «Умоляющих», как уже был набросан план новой книги.

Он обдумывал ее, а позднее писал в тихие ночные часы, достававшиеся ему как награда за день, полный забот. Он погружался в стихию творчества, стихию, которой мечтал отдаться целиком.

Часто до рассвета падала его острая угловатая тень на легкую занавеску окна.

Он работал так пять лет, вырывая время для творческих занятий у повседневной журналистской суеты. Служба у Лаффита занимала почти все дневные часы. Барбюс редактировал журнал «Я знаю все». Редактировать по тогдашним понятиям означало, что он «делал» этот журнал почти в одиночку. Изданию, рассчитанному на массового читателя, он пытался придать оригинальность и внести нечто свое в его довольно банальное содержание. Но эти стремления вошли в непримиримое противоречие с жестокими законами тиража.

По улицам сновали миллионы потенциальных читателей. Слонялись мужчины и женщины, руки которых должны были выхватывать у газетчиков пахнущие типографской краской листы, взгляды которых должны были пожирать газетные полосы.

Барбюс страстно желал, чтобы именно его издания хватали руки, чтобы их искали глаза читателя! Увы! Как разгадать, на что он накинется завтра? И что станет добычей тряпичника, прежде чем будет прочитано?

Как-то Барбюс пожаловался на неудачи своего журнала блестящему и легкомысленному Альфреду Валетту.

— Твое издание называется «Я все знаю»… Вот если б ты назвал его «А я что-то знаю!» — вот тогда парижане атаковали бы киоски! — заметил Валетт.

Барбюс расхохотался. Но ему было невесело: деятельность его в издательстве была напрасной тратой сил.

Он углубился в рукопись нового романа.

Юность века была запятнана преступлениями правителей. Франция золотым дождем наполняла опустевшую казну русского царя. И машина мести заработала с новой силой. В страшное четырехлетие 1905–1909 годов репрессии в России достигли невиданных размеров.

Царь, избивающий рабочих и сажающий за решетку интеллигенцию, предавался сентиментальным воспоминаниям о своем визите в Париж, о картинном следовании эскорта казаков по улице Мира. Красотки бросали цветы с балконов богатых домов, гремела медь оркестров.

Но нельзя было сдержать гнев парижских пролетариев против палачей русских революционеров. В зале Трокадеро бушевал голос Жореса, каждое слово которого звало, как Марсельеза.

И тонкий сарказм Анатоля Франса разил «тщеславного и глупого» человека, стоящего во Главе французского правительства и рискнувшего положить французские деньги «в дырявые кассы грабительской империи».

Бурный рокот событий смутным гулом доходил до улицы Беллефон.

Окно на пятом этаже было освещено всю ночь. И на стекле выделялся абрис характерного лица с резкими линиями носа и подбородка, с прядью прямых волос, падающей на висок.

Новый роман вышел в начале 1908 года в издательстве Альбен Мишель. Его заглавие броско, выпукло, вызывающе: «Ад»! Что это — ад? Действительность? Нет, автор еще не порывает с идеализмом. Вселенная человеческой души остается для него вселенной. Но писатель уже не бродит на вершине. Он спускается в долину жизни. В этой долине кипят человеческие страсти.

…Тридцатилетний мечтатель, одинокий и грустный, останавливается на несколько дней в гостинице. Хозяйка, мадам Лемерсье, проводит его в номер и оставляет одного. Он погружен в свои мысли, рассеян. И вдруг слышит тихий женский смех. Где-то рядом. Совсем близко. Он обнаруживает отверстие в стене. Теперь он не только слышит, но и видит все, что происходит в соседнем номере.

Идут дни. Он смотрит все время меняющийся, феерический и печальный спектакль. Это спектакль жизни. Он размышляет о том, что разворачивается перед ним. Это любовные свидания и жизненные драмы.

Перед его глазами и банальный адюльтер, и встреча лесбиянок, грубый обман чувств, обнаженный цинизм. Радости первого обладания двух чистых юных существ и изощренные ласки пресыщенных любовников.

Молодого человека увлекает культ тела, он упивается поэзией эротики, он сопереживает вместе с героями радость обладания и поклонения красоте. Его жестоко ранят вульгарная болтовня скопидомки мадам Лемерсье и алчность ее слуг. Он как бы проходит по кругам Дантова ада. И каждому «кругу» соответствует глава, которая воспринимается как завершенная новелла, связанная с другими присутствием незримого свидетеля и его переживаниями. Но он не сторонний наблюдатель: он радуется и страдает, негодует и стыдится, восторгается и рассуждает вместе с обитателями соседнего номера.

Каково же было удивление героя романа, когда однажды в ресторане он подслушал беседу за соседним столом. Одного из собеседников герой романа знал: это был известный писатель Пьер Вилье.

«— О чем ваш будущий роман? — спросили писателя.

— О жизни. Вот сюжет, который я предлагаю, занимательный и правдивый: один человек просверлил стену в номере гостиницы для того, чтобы видеть происходящее в соседней комнате. Он хотел видеть человека, сбросившего с себя покровы обыденности. Другие авторы выдумывают, я хочу правды.

— Это что-то философское, — заключил один из собеседников.

— Может быть, во всяком случае, я не стремился к философским высотам. Слава богу, я писатель, а не мыслитель».