Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

33

Не тот Иван Бунин, а другой – американский профессор, родившийся в 1855 году, приехавший учиться в Гарвардский университет более ста лет назад. Последние пятьдесят лет своей жизни посвятил расчетам Библии, открывая математические ее закономерности.

Автор придавал своему письму бесспорное значение, ибо оставил себе копию, доказательством чего явилась как раз последняя страница, размашисто подписанная «д’Аш»; в запальчивости перепутав, он вложил в письмо как раз второй, а не первый экземпляр ее…

Подражание, пародия (фр.).

«С какой целью сделано это Пушкиным – неизвестно. Возможно, что он хотел напечатать это в „Современнике“, но преследовал ли он цели мистификации или хотел выдать за беллетристическое произведение, утверждать невозможно». – Б. Томашевский. (См.: Пушкин А.С. Сочинения. Л., 1937. – С. 947.)

Параллель эту рекомендуем перечитать дважды – вдоль и поперек. Если бы при этом попытаться сделать «обратный перевод» переписки Дюлиса и Вольтера на французский, на котором пишутся письма Геккерну, с какими возможными кальками мы бы встретились?… Пока что можно лишь предложить иметь в виду двуязычное мышление Пушкина (сочиняя «перевод с английского», Пушкин мыслит только по-русски).

Эта часть текста писана по-русски.

«26-го, на балу у графини Разумовской, Пушкин предложил быть своим секундантом Магенису, советнику при английском посольстве. Тот, вероятно, пожелал узнать причины дуэли; Пушкин отказался сообщить что-либо по этому поводу. Магенис отстранился» (П.А. Вяземский).

Я готовил статью к печати, когда выплыло то, что не могло не выплыть: мое опасливое предположение оказалось уверенно высказанным не мною («…Ахматова усмотрела в этом „пастише“ подтекст, связанный с отношением Пушкина к Дантесу». Э. Г. Герштейн в комментариях к «Пестрым заметкам»//«Временник Пушкинской комиссии» за 1970 г. – Л., 1972. – С. 30–34). Известие меня обрадовало, поскольку мои размышления и не претендовали на открытие в научном смысле, однако оказались так высоко подтверждены, на что я не смел и рассчитывать. (Я попал в положение собственного героя – см. сноску к с. 278 «Пушкинский дом», Ann Arbor, 1978, – и усмехнулся протяженности его мести…) Примечательно, однако, то, что подумано это было всё-таки недавно – спустя еще тридцать лет после обнаружения, что «Последний…» вовсе не статья, то есть через сто двадцать с лишним лет после ее написания и опубликования. Фальсификация Пушкина «работала» почти полтора века! Можно испытать и некое удовлетворение от побития своего рода рекорда (от Мериме, поймавшего самого Пушкина на «Песнях западных славян», до входящего у нас нынче в моду Борхеса…).

Оба эти стихотворения имеют отторгнутые в окончательном варианте (очень щедро) продолжения.

Бедный Пушкин! У которого в сентябре цензура не пропустила даже его причесанного Радищева… А тут такое!

Восприятие возраста – одно из наиболее причудливых психологических явлений. С годами, пока мы стареем, молодеют родители и учителя. В это восприятие вмешивается не только опыт любви, но и история. Как раздвигала возрасты последняя наша война!.. На воевавших с первого дня и на успевших повоевать в последний год и на так и не успевших повоевать, а потом – на помнящих и не помнящих войну… Так и в пушкинскую эпоху участник Бородинской битвы Чаадаев был старше Пушкина много больше, чем на пять лет. Детское и юношеское восприятие военного поколения, да еще и дистанция между поклонником и кумиром, да еще мундир и ранняя зрелость внешности Чаадаева, да еще и нормы созревания и старения в их эпоху, когда Вяземский, будучи старше всего на семь лет, всю жизнь не может пережить в себе ощущение «старшего» поэта в отношении Пушкина, не говоря о «старом» Пушкине 1836 года или совсем уж «старичке» Геккерне сорока шести лет… Есть еще и возраст мысли и мировоззрения: то, что оставил в молодости, кажется нам устаревшим.

Волгин И. Завещание Достоевского // Вопросы литературы. 1980, № 6.

Хотя правильно называть это стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», я буду применять прижившееся в обиходе; оно короче.

Эпиграф приписан после написания стихотворения – Пушкин счел необходимым напомнить читателю…

Соотношение оживающей скульптуры и окаменевшей души в поэзии Пушкина блестяще излагает Ю.М. Лотман.

Первоначально «бессмертной». Как неслучайна эта замена! Более глубокое значение слова «заветный» (завещанность, тайность) должно было отослать наше восприятие назад, к «нерукотворности» памятника, связав дар и жизнь материальной аллегоричностью лиры.

Первоначально «меня»… Эти замены на более «скромные» слова естественны в строфе в связи с ее «очеловечиванием» после строфы первой. И единство стиля восстанавливается…

Язык (церк.) – чужой народ, иноверцы, иноплеменники… (См. словарь Даля.)

В развитие темы «ожившая статуя – окаменевшая душа» можно наметить звено «актер», как бы помещающееся между. Актер – отчасти поэт, отчасти ожившая статуя… Отдавши творчеству душу, поэт не то мертвеет, не то замирает. (Вся гамма переходов «маска – актер – поэт – камень» намечена в образе импровизатора в «Египетских ночах», 1835.) В этой связи любопытно рассмотреть и заметку Пушкина о «Железной Маске». Помещаясь в одном ряду со статьями «Вольтер» и «Последний из свойственников…», как бы нам ни хотелось образовать «трилогию», заметка эта не может в той же мере выступить свидетелем по делу Пушкина. Это в чистом виде реферат (из того же Вольтера), но реферат этот усугубляет пушкинский ряд оживших кумиров и окаменевших душ еще одним жутким вариантом: лицо, которого никто не видит, живой человек, закованный в маску.

Ср.: «Отсюда до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то всё с помощью Божьей покорено было христианским народом…» («Слово о погибели Русской земли», XIII век).