Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Итак, на путешествие в Аргентину поставлен крест. Однако ее мистические зовы не прекратились.

Летом 2002 года я жила на даче в Перхушково рядом с коттеджем моей троюродной сестры (с маминой стороны) Ириной Минко-Стуловой.

Июль, жарко, цветет жасмин. Я сижу в складном кресле под яблоней и стараюсь сосредоточиться на переводе немецкого романа. Но перевод не увлекал, невольно стали всплывать в памяти разные эпизоды из давних лет: война, институт… Аргентинская эпопея…

И вдруг — замираю. Не могу шевельнуться.

Архимед был наверняка менее поражен своим открытием, когда возопил: «Эврика!»

Перед глазами, как живая, заплясала открытка с Канарских островов. Сине-зеленый пейзаж, подпись: «Ваш преданнейший…» Не может быть. Неужто это?..

Только теперь мне пришло в голову сравнить подпись на открытке с подписью в кожаном альбоме, принадлежавшем Хорхе Виаджо и затем подаренном мне всей аргентинской делегацией в 53-м году.

Приехав с дачи в Москву, едва захлопнув за собою дверь, я хватаю открытку, четыре десятка лет маячившую у меня перед глазами в коробке с конвертами, и достаю из письменного стола альбом. Сличаю подпись. И там, и тут — одна и та же размашистая завитушка.

Хорхе Виаджо.

Опять злая, даже садистская шутка Аргентины. Теперь она не в будущее поманила и ускользнула, а с головой окунула в невозвратное прошлое.

Не судьба. Или, скорее, я слишком рано сделала его воспоминанием.

И еще — странное совпадение. Моя соседка по подъезду аргентинка, Ана Варела, по моей просьбе разыскала в Интернете дату смерти «известного хирурга Хорхе Луиса Виаджо». Он умер осенью 97-го года. То есть тогда, когда мне следовало оказаться в Аргентине по второму зову Анхелики. Будто желал попрощаться. Так мне хочется думать.

Таков конец этой и долгой, и краткой истории, ограниченной тремя эпизодами. Точнее, тремя днями, которые потрясли мой мир и, как ни смешно, стали самой яркой и самой истинной любовной историей в хронике моей жизни. Все-таки собственное понятие любви и упрямая живучесть памяти о нескольких днях своего счастья разгадали секрет открытки с Канарских островов, которая могла бы и впредь торчать загадочной картинкой на письменном столе.

Есть такая форма невроза — парафилия, когда получают удовольствие от долгого ожидания или предвкушения. Я ничего не ждала, хотя, может быть, и напрасно. Просто каждый любит поразному. Данте видел свою Беатриче лишь один раз в жизни, но посвятил ей и творчество, и самого себя, и был счастлив. Отелло видел свою Дездемону очень часто, но муки ревности убили счастье. Я предпочитаю разделить судьбу Данте. И притом я — счастливее поэта, ибо взаимность есть непременное условие счастья, долгого ли, краткого ли.

Пусть эту мысль баюкает вечный морской прилив у побережья Канарских островов на открытке, наконец нашедшей адресата в XXI веке.

А год 2000-й, венчавший и провожавший век ХХ, был уже в двух шагах.

Незаметно подоспело новое столетие вместе с третьим тысячелетием от рождения Христова и с каким-то миллионлетием со дня появления «гомо сапиенс». И «гомо сапиенсы» стали, не в пример остальным представителям земной фауны, с энтузиазмом отмечать придумываемые ими праздники. Но это, надо сказать — приятное занятие.

Как всегда, я водрузила небольшую елочку на кресло возле пианино и обвила ее гирляндой огоньков. Люблю запах хвои — будто по комнате разливается аромат какого-то предстоящего таинства, чего-то волшебного и непонятно почему веселящего душу. Раньше я зажигала для мамы на елке свечки, которые уютно потрескивали, а хвоя пахла сильнее. Или так кажется?

На старой квартире я всегда заранее, за месяц, припасала всякие деликатесные баночки из «заказов»: икру, огурчики, шпроты, еще что-нибудь вкусное и, конечно, шампанское, которого перед Новым годом в гастрономах не сыщешь. В большой комнате накрывала по всем правилам столик на двоих, а потом приглашала или — в последнее время — ввозила маму туда на кресле. Затем — новогодняя ночь, «Голубой огонек» на черно-белом экране телевизора, радостно, тепло, и никто нам не был нужен. Правда, то и дело звонили с поздравлениями друзья и знакомые, но это не мешало. По почте приходило больше двадцати поздравительных открыток, и столько же поздравлений посылали мы по этим же адресам.

На подходе нового века стало все по-другому. Но елочка с ее запахом детства и блеск необъяснимой радости в глазах окружающих — это всегда хорошо.

На сей раз за новогодним столом собрались Тина, Марина и я, и поставлен еще один прибор с бокалом — для мамы. Невольно вспоминается ее взгляд в последнюю встречу Нового, 87-го года, когда мы с ней подняли бокалы. Такой грустный и виноватый взгляд, мол, «вот видишь, какая я стала…». С каким бы удовольствием и интересом она смотрела бы, как празднуют Миллениум в Париже, Лондоне, Нью-Йорке.

…Мы с Тиной и Мариной накушались, как заведено, салата «оливье» с колбасами и ветчинами, чокнулись, как принято, «за счастье в Новом году», нагрузились пирожными с чаем и слились воедино с мягкими креслами, чтобы высмотреть в телевизоре еще что-нибудь, кроме бараньих глаз Киркорова, пухлых ножек Пугачевой и лягушьего рта Долиной. После шампанского и телевизионного галдежа сон был особенно крепок и долог, но пробуждение в новом тысячелетии не отличалось от прежних.

С 2000 года начался новый период в истории России.

На облучок наспех сколоченных новых саней рискнул взобраться возница, которому предстояло выбираться с проселочной дороги на скоростное шоссе. В сани впряглись Рак, Лебедь и олигархическая Щука.

Любое движение вожжами или нужный поворот влево или вправо на ухабистой дороге Рак встречает кряхтеньем, Лебедь — воплями, а Щука старается залечь на дно.

Тем не менее тяжеленный возок тихо, но упрямо ползет вперед, подальше от былых экстравагантных режимов, к людской обыкновенной жизни. Путин — первый российский руководитель на моем веку, за которого мне не стыдно.

В том же 2000-м году мне, между прочим, исполнилось 75 лет.

Когда-то, в далеком детстве, я задумала обязательно дожить до 2000-го года, который маячил где-то в космических далях. Возраст 75 лет выглядел вполне достаточным пределом бытия. Но вот Бог дал перешагнуть этот порог и не повредиться в разуме.

Забавно то, что я смотрю теперь на стариков и старушек как на обычных всегдашних людей, лишь надевших старческие маски. Они (точнее, мы) по-прежнему понятливы и чувствительны, только вот пришлось включиться в этот уродливый маскарад.

Мои годы меня не стесняют и не смущают. Морщин, как ни странно, нет, и психика не рухнула, а именно она старит или, напротив, не дает входить в антикварный возраст. И я стала себя одергивать: «Ну-ка, распрямись, представь, что тебе лет сорок-пятьдесят и шагай, как следует». Надо сказать, помогает. «Если труднее ходить, работай головой, пиши, живи».