Анри Труайя - Оноре де Бальзак

Тяжелое молчание обрушилось на дом. Горе не мешало Еве размышлять о странном несоответствии лежавшего в соседней комнате скромного тела и фантастического мира рожденных им персонажей. За свою короткую жизнь он хотел получить все: славу, любовь, деньги. Что осталось от этой бурной деятельности? Вдова, не знающая, что делать, слишком просторный особняк, дорогая мебель, которая пойдет с молотка, но и вечная «Человеческая комедия». Одержимый жаждой жизни писатель преуспел только в своем творчестве. Его так заботила материальная составляющая собственной славы, но все это оказалось второстепенным. Огромный дом на улице Фортюне вдруг показался невыносимым той, для которой был задуман. Она сказала себе, что все эти сокровища, к которым Бальзак был так привязан, не имеют никакого отношения к его судьбе и что любит она лишь человека, который так часто ошибался в жизни и никогда – в творчестве.

Кюре приходской церкви дал разрешение, чтобы гроб с телом Бальзака два дня стоял в часовне Святого Николая квартала Божон. Заупокойная служба состоялась в церкви Сен-Филипп-дю-Руль в среду, двадцать первого августа, в одиннадцать часов, и была самой скромной. Никаких официальных соболезнований, флагов, военной музыки, формы. Но присутствовавших было много: писатели, журналисты, друзья, несколько типографских рабочих, которые набирали книги покойного. Министр внутренних дел Жюль Барош сидел у катафалка рядом с Виктором Гюго. Во время службы он наклонился к соседу и прошептал: «Это был выдающийся человек!» – «Гений!» – ответил Гюго. Похоронная процессия третьего класса шла вдоль бульваров, направляясь к кладбищу Пер-Лашез. Сначала шел мелкий, теплый дождь, потом перестал. Гюго и Дюма держались за серебряные шнуры покрова гроба. У могилы Гюго произнес речь, которая была встречена прочувствованным молчанием. Ее сопровождали только удары о гроб комков земли, скатывавшихся сверху: казалось, сам покойный отвечал хвалебным словам. «Человек, которого только что опустили в эту могилу, был из тех, кого сопровождала боль человечества, – заявил Гюго. – Имя Бальзака станет частицей света, оставленного нашей эпохой будущему… Господин де Бальзак принадлежал к числу самых великих, был одним из лучших… Все его книги – одна книга, живая, светлая, глубокая, по которой можно путешествовать, ходить, двигаться, она полна чего-то пугающего, ужасающего, связанного с реальностью, в которой мы живем, со всей современной цивилизацией, лучшая книга, которую сам поэт назвал „Комедией“, а я бы назвал „Историей“… Книга эта – плод наблюдений и воображения, в ней все – подлинно, знакомо… но временами эти реалистические подробности вдруг трещат по всем швам, мы видим самые сумрачные, трагические идеалы… Вот что он нам оставил, высокое, прочное творение, мощное нагромождение гранитных пластов, памятник! Творение, с вершины которого сияет теперь его слава. Великие люди сами создают себе пьедестал, о статуе должно позаботиться будущее… Увы! Этот могучий, неутомимый труженик, философ, мыслитель, поэт, гений жил среди нас в этой полной бурь, борьбы, ссор, сражений жизни, как любой гений во все времена. Теперь он покоится с миром. Споры и ненависть больше его не касаются. В одно мгновение он восходит к славе и опускается в могилу».

Ева была глубоко взволнована этой речью и с благодарностью написала Гюго: «Я могу только плакать, но первый раз за эти три дня в слезах моих нет горечи. Да благословит вас Господь!»

Большинство газет сообщило о смерти Бальзака в выражениях самых умеренных, не затрудняя себя анализом его творчества. Один только Барби д’Орвел-ли опубликовал в «La Mode» статью, написанную весьма выспренно: «Эта смерть – настоящая интеллектуальная катастрофа, сравнить с которой из траурных событий нашего времени можно лишь смерть лорда Байрона». Сент-Бёв в своей рубрике «Понедельник», которую печатала «Le Constitutionnel», напротив, хотя и признавал скрепя сердце успех, особенно среди женщин, книг Бальзака, отказывался сожалеть о его стиле, «зачастую весьма неудобном и расплывчатом, нервном, розовом, с прожилками всех цветов радуги, стиле, нежно завладевающем читателем, совершенно азиатском». Не отрицая волшебного таланта плодовитого, популярного писателя, он выражал опасение, что восхищение его сочинениями не будет простираться дальше определенных границ.

Миновал поток более или менее искренних соболезнований, измученная Ева оказалась одна в неутешном положении вдовы. Дом казался ей огромным, пустым, мрачным, она не знала, чем занять свой ум, как убить время. Но писала дочери второго сентября, через две недели после смерти Бальзака: «Не беспокойся, мое дорогое, любимое дитя, здоровье мое на удивление в порядке, со всех сторон получаю лишь доказательства доброты и заинтересованности. Живу в печали, это правда, но и в абсолютном покое». Она ждала приезда сестры Каролины, ходила в монастырь повидать бывшую воспитательницу своей дочери, выезжала на прогулку со свекровью и Сюрвилями в Сюрен, ходила в Тюильри с племянницей Софи, с любопытством разглядывала празднично наряженных парижан и думала о том, что всех их, или почти всех, смерть автора «Человеческой комедии» не могла не тронуть. «Я чувствовала невыразимую грусть, у меня сжималось сердце, – продолжает она в том же письме, – когда я думала, что в этом полном людей одиночестве, в этой пустыне, населенной незнакомыми людьми, нет никого, кто не сострадал бы моей ужасной, невыразимой муке… Газеты продолжают публиковать о Нем заметки, мнения, биографии, я получаю посылки с прозой и стихами, и хотя никогда не отвечаю, они продолжают приходить». Она говорит о том, что со временем улицу Фортюне назовут именем Бальзака: «Все жители нашего квартала обращаются с просьбами разрешить изменить название улицы. В ожидании этого по-прежнему адресуй свои письма на улицу Фортюне, с ее столь обманчивым до сих пор названием».

Вступив в права наследования по завещанию 1847 года, Ева попросила Огюста Фессара в первую очередь расплатиться с самыми нетерпеливыми кредиторами. Ее главной заботой была пожизненная рента в три тысячи франков в год, выделенная Бальзаком матери. Она даже предложила ей временно обосноваться на улице Фортюне. Женщины ладили, избегая ссор, их объединила память об Оноре. Госпожа мать делала в городе покупки для невестки, которая говорила о ней: «В семьдесят три года она бегает, как лань, и всегда на ногах». Но понемногу отношения стали ухудшаться. Свекровь попросила увеличить ей «продовольственное» пособие, Ева сухо отвечала: «Я ничего не обещала вам сверх выплаты ренты, уверяю вас, что и это мне было непросто. Вы лучше других знаете, что все мое состояние ушло на уплату долгов вашего сына».