Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Нам дядя Витя об этом, конечно, не рассказывал. И тёте Вере, наверное, не рассказывал. А я узнал об этих обстоятельствах совсем недавно, когда довелось прочитать секретные в прошлом документы Лубянки.

Когда же началась наша Отечественная война с Германией, тут уж особенно стало ясно Виктору, где надо воевать, но сделать было ничего нельзя.

Уже в сорок шестом году дядя Витя всё же решился и попробовал сам перейти в Россию через китайскую границу: там щели в дверях были пошире. И он границу перешёл. И сам отдался властям. Он рассказал им свою одиссею. Его не посадили сразу, но прикололи: оставили пока под строгим надзором в приграничной полосе.

Долго длиться это не могло, исход был ясен, и дядя Витя написал тёте Вере. Он высказал в письме предположение, кто б мог ему помочь в его столь безнадёжном деле. Тётя Вера получила письмо, всё бросила и полетела (конечно, поездом) в Москву. Там в доме на Моховой, где жили интернационалисты, разыскала тётя Вера пламенную Долорес Ибаррури. Пасионария металась в просторной комнате, вздымала руки к потолку и восклицала:

— О, Викторио! Викторио!

Она захлопотала сразу, пошла туда, куда надо было пойти, и дядю Витю пустили к Чёрному морю.

Теперь дядя Витя ходил штурманом на «России», трофейном теплоходе, который прежде звался «Адольф Гитлер». Маршрут был один: Одесса — Батуми; Батуми — Одесса. Туда и обратно. Обратно и туда. К иным морям и океанам морского волка не пускали. Когда подходил ему отпуск, дядя Витя приезжал в Геленджик, к тёте Вере. Здесь мы его и узнали.

Он почти ничего не рассказывал. Так, упоминал: о двух литрах вина, о двух кружках пива. Его всегда куда-то звали для консультаций по парусному флоту. Нам дядя Витя показывал морские узлы. Особенность морских узлов, как я тогда понял и сейчас ещё понимаю, заключается в том, что они — мёртво держат привязь, но и легко, свободно, в единый миг развязываются… Вот и вчера я протянул бельевую верёвку между яблоней и сливой и завязал её прямым морским узлом. А дядя Витя привозил матросскую брезентовую койку и подвязывал её к двум терновкам вместо гамака. Ростом дядя Витя был невелик, голова голая и очень красивая, сам весь выдубленный, мощный и всегда чуть-чуть улыбающийся.

За обедом дядя Витя извлекал откуда-то фляжку. Это была удивительная фляжка: она никогда не иссякала. Нам, очень ещё юным, всегда предлагалось из фляжки. Дядя Витя наливал и мягко посмеивался над протестующими вскриками иных наших тёток.

Мы ездили купаться на Тонкий мыс. Там была хорошая пустынная пристань. С неё хорошо ловилась ставрида и отрабатывались все виды прыжков в воду. Теперь этой пристани нет. И берега вроде как не стало, и моря… Всё огорожено, заперто, замкнуто, и нога человека больше сюда не ступает.

А тогда всё вокруг было тихо, пустынно, открыто…

Дядя Витя извлёк свою фляжку. Здесь, на воле, я выпил стакан белого вина и потом не плавал, а летал по поверхности моря, как чирок, когда ты к нему подплываешь совсем уже близко и думаешь, можно схватить, а он вдруг сорвётся и бежит по воде на крыльях. А дядя Витя, когда раздевался, был похож на старого циркового борца.

Потом у него опять было: Одесса — Батуми. Туда и обратно. Обратно и туда. Таким вот каботажным плаваньем и завершилась жизнь морехода, как свою руку знающего парусный и пароходный флот, и все языки, необходимые на море, и ветры все, течения, проливы и острова. Он многое мог бы порассказать, ведь жизнь его — целый роман. Да вот почти что ничего не рассказал. Разве что тёте Вере?

Но и её давно уж ни о чём не спросишь.

Странный, конечно, вопрос. Откуда деревни берутся и сёла? Пришли люди, обустроились, живут.

Здесь, скорее всего, не то чтобы так уже прямо пришли, чтобы жить, а бухта больно удобной была для сношения черкесов и турок. Турки, они ж ведь и в наших двадцатых, нэповских годах гоняли в Геленджик фелюки с товаром. Еще пацанов геленджикских подряжали: нырять под днище, обдирать прилепившихся мидий, а платили кулёчком риса, из которого потом тут же на берегу, на костерке ребятишки плов с мидиями для прокорма варили…

Так вот, удобство сношений. Но, думаю, это не всё.

Если с Маркотхского хребта взглянуть, да к тому же весной — красота и прелесть внизу — почти неземная.

Глянул вниз с горы конный черкес, увидел бесконечную даль голубую, сколь можно приукрытую, как бы охваченную двумя руками — одной крепкой, сильно держащей, другой — нежно ласкающей, а внизу, под горой, по зелёному лугу — кружева бело-розовые, и сказал, сам себе удивляясь:

— Гелленчжик!

Что означало: Белая Невеста.

А может быть, всё было много прозаичней: просто черкесы свозили сюда белокурых красавиц-рабынь и туркам для гаремов продавали.

Есть одна старинная припевка, где любопытно звучит тема белокурых красавиц:

Вот до какой степени ценили белых барышнь причерноморские черкесы! А потому и продавали. Хотя, конечно, это — как понять… Быть может, именно у русской барышни разорвалось сердце при виде купающегося на мелководье черкеса?

Потом, когда осваивали Причерноморье, к тридцатому где-то году девятнадцатого века поставили здесь укрепление и заставу. Название же места осталось черкесское.

Сюда, в Геленджик, собирался из Тамани Печорин, а сочинитель «Тамани» в Геленджике на самом деле побывал году в тридцать седьмом. Тогда же, проездом в Анапу, заглянул в Геленджик император Николай Павлович. Его, конечно, ждали, приготовили особую палатку, подбитую белым сукном, и фейерверки, но дунул такой норд-ост, что палатку сорвало с колышков, а от первого же фейерверка горящий пыж ветром занесло в цейхгауз, и загорелось быстро. Так императора от норд-оста и пожара телами закрывали. С Лермонтовым они в Геленджике немного разминулись, но Михаил Юрьевич всё же здесь был и отметился на заставе.

Застава располагалась с южного края, где нынешняя улица Кирова плавно сворачивает к Толстому мысу, делаясь уже Красногвардейской и убегая от вклинившейся с фланга Красноармейской. Вот где-то тут, за сгибом поворота стояла на пригорочке застава. Она стояла очень долго, когда уже вся жизнь переместилась к порту. Тётя Вера говорила мне, что заставу эту, заброшенную, видела, и даже (Господи, прости!) валялся там позабытый и ветхий подорожный журнал, где имелась роспись Лермонтова.