Петр Тодоровский - Вспоминай – не вспоминай

Эх! Какое это счастье прокатиться на карусели. Пусть не на лошадке, пусть стоя, и все же ты на карусели.

А потом снова, если хочешь еще разок прокатиться, надо лезть в подпол и крутить всю эту махину три сеанса подряд.

Эх! Счастливое детство!

Протягиваю заявление с просьбой об увольнении. На воскресенье. Лейтенант Добров долго рассматривает листок, теребит его в руках.

Сегодня будет уже второй выходной, как меня лишают увольнения. В чем я провинился?

Добров молчит.

— Есть указание давать увольнение выборочно.

— Но вот Никитин получает каждое…

— Никитин — отличник боевой и политической подготовки, — перебивает меня лейтенант. — А у тебя тройка по баллистике, и начхим жаловался…

— Значит, и сегодня лишаете?

— Обратитесь к комроты, — Добров не смотрит курсанту в глаза.

— Где ж я его возьму? Сегодня воскресенье!..

— Надо было заранее.

— Но обычно вы даете.

Добров поднимает глаза, смотрит на меня исподлобья. (Таким я его еще никогда не видел.)

— И Сережа — мой друг — с утра в увольнении, а я торчу…

Лейтенант тяжело вздыхает.

— Ладно, на два часа подпишу. Больше не имею права. — Он в упор смотрит на меня. — И куда теперь? Уже стемнело…

— Мне очень-очень надо, товарищ лейтенант.

Я целую ее замерзшие губы, ее глаза, ее покрасневший кончик носа. Двумя полами своей шинели обхватываю Яну, ее озябшую спину — демисезонное пальтишко не может соперничать с ночным морозом. Две темные фигурки лепятся к забору. Тускло светится единственное окошко у ближайшей избы на горбатой улочке.

Мороз. Ночь. Темень.

— Сколько тебе еще учиться?

— Долго-о…

— У тебя совсем открытая шея.

— Черт с ней, с шеей! Давай лучше я тебя поцелую.

— Поцелуй! — слышится голосок Яны на всю горбатую улочку.

Они надолго замолкают. Потом:

— А после окончания учебы на фронт?

— Куда ж еще.

Яна роняет голову ему на грудь, плачет.

— А вот Доброва оставили же после окончания училища…

— Мне нельзя.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю. Яна смеется и целует его губы.

— Что я буду делать, если тебя, не дай Бог, убьют?

— Не убьют. Я живучий.

— Тебе нельзя умирать. Хорошо?

— Хорошо. Я люблю тебя.

— Я тебя больше. И откуда ты взялся такой?

— Какой?

— Такой. — Их губы снова соединяются, нежно, неумело.

Оголенные деревья упираются в жгучие звезды черного неба, одиноко лает псина, и вдруг девушка напевает: «Я всей силой души обожаю тебя, я бы, кажется, жить не смогла без тебя…» Потом раздается девичий смешок — колокольчик, и снова тишина.

Рядом с ними останавливается мужичок. И откуда он только взялся? В засаленной телогрейке и таких же ватных брюках, он долго смотрит на застывшую в поцелуе парочку: на ушанку со звездочкой, на выбившийся локон девушки, на закоченелые руки курсанта, сжимающие полы шинели на спине у девушки. И совершенно непроизвольно сам себе говорит:

— Война — это страшное дело. Буквально всех убивают!..

— Ой! — вскрикивает Яна.

Оборачиваются, смотрят на непрошеного гостя, на его небритые, впалые щеки, на маленькие с хитрецой глаза.

— Пошли бы вы в депо, — говорит мужичок. — Там тепло. Окоченеете ведь.

— Нам не холодно, — говорит Яна. Мужичок долго молчит, потом делает

такое философское умозаключение:

— Да-а, молодость! — и остается на месте.

Они смотрят друг на друга… Смеется девушка, смеется курсант, наконец, рассмеялся и засаленный мужичок-железнодорожник.

Стол ровно засыпан овсом. Эйжбета перебирает овес, мусор кладет себе в ладонь. Напротив нее сидит лейтенант Добров. Они молчат, видно, главный разговор состоялся.

— Ну, я пойду, — говорит лейтенант и остается на месте.

— Она еще маленькая, — говорит Эйжбета. — Рано ей. Хотя-а…

— Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.

— А мне аж двадцать первый пошел! — ухмыляется Добров. — Старик! Молчат.

— Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со

Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.

— Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…

— Добрый вечер! — вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.

— Сегодня ты, как с картинки, — говорит он. — У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.

— Я нашла значительно больше! — она загадочно улыбается, снимает пальтишко. — Умираю, есть хочу.

Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.

— Чего молчите? — говорит с набитым ртом.

— Не спеши, — замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.

— Откуда?

— Догадайся!

— Вы? — обращается к Доброву.

— Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.

— Отрываете от себя?

— Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… — и смеется.

Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:

— Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! — поет она. — Вкусно-оо!..

Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.

— Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.

У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.

— Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! — И уже серьезно: — Хотя — да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. — Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.

— Я серьезно… — тихо говорит лейтенант.

— Я тоже, — не поднимая головы, говорит Яна.

И снова молчание.

— Как жить будете? Войне не видно конца, — лейтенант встает, берется за ручку двери. — Мы еще вернемся к этому… — хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. — Подумайте. — Стоит в дверях.

Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.

— Ты не спеши отказывать, — говорит мать. — Подумай.

— Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.

— Володя любит тебя.

— Мама-аа! — взрывается дочь. — Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!

В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, — место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкер-