Арнольд Гессен - Жизнь поэта

Пушкин испытывал жгучую боль, говорил отрывистыми фразами, его тошнило, обмороки довольно часто следовали один за другим. Карету трясло, когда его везли домой, приходилось не раз останавливаться.

Ехавшему с ним Данзасу Пушкин сказал:

- Кажется, это серьезно. Послушай меня: если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне это скажи. Меня не испугаешь. Я жить не хочу...

Наконец подъехали к дому.

7 часов вечера. Жена поэта сидела в своей комнате с сестрой Александрой. Стол был накрыт к обеду. Ждали хозяина. Уже в восьмом часу вечера в комнату неожиданно вошел без доклада Данзас и сообщил, что Пушкин дрался на дуэли и легко ранен. Он добавил, что это поручил ему передать от своего имени Пушкин. По выражению лица Данзаса было видно, что случилось страшное и непоправимое.

Наталья Николаевна побледнела и бросилась в прихожую. В это время камердинер Никита Козлов принял из кареты тяжело раненного Пушкина, взял его, как ребенка, на руки и нес по лестнице.

- Грустно тебе нести меня? - спросил Пушкин.

Увидев жену, Пушкин начал успокаивать ее, сказал, что ранен в ногу и рана не опасна. Просил не заходить к нему, пока он не разденется и не приведет себя в порядок.

Дети уже были дома. Но они, все четверо, были еще очень малы и не могли понимать, какая трагедия происходит в кабинете отца, за стеною рядом с их детской комнатой.

7 часов 30 минут вечера. Пушкина внесли в кабинет. Он сам разделся и лег на диван. Жену впустили только тогда, когда его вымыли и одели в чистое белье. Увидев ее, он сказал:

- Как я рад, что еще вижу тебя и могу обнять. Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата и не должна упрекать себя, моя милая!

Данзас поехал за врачами. Не застав дома Арендта, ни других врачей, он случайно встретил у ворот Воспитательного дома доктора Шольца, который и оказал раненому первую помощь.

Около больного в это время находились жена, Данзас и Плетнев. Пушкин просил всех удалиться, подал доктору Шольцу руку и сказал:

- Плохо со мною!.. Что вы думаете о моем положении?

- Не могу скрывать, что рана ваша опасная, - ответил Шольц.

- Скажите мне - смертельная?

- Считаю долгом не скрывать этого от вас.

- Спасибо! Вы поступили со мною, как честный человек... - Пушкин потер лоб и добавил: - Нужно устроить свои денежные дела.

- Не желаете ли видеть кого-нибудь из близких друзей? - спросил Пушкина Шольц.

- Разве вы думаете, что я и часа не проживу? - спросил Пушкин.

- О нет, не потому... Но я полагал, что вам приятно будет кого-нибудь видеть. Плетнев здесь...

- Я бы желал видеть Жуковского. Дайте мне воды, меня тошнит...

Стали съезжаться близкие друзья: Жуковский, Вяземский с женой, А. Тургенев, Виельгорский, Загряжская. Прибыли врачи: Спасский, Задлер, Саломон, Даль.

Приехал известный в то время доктор Арендт, придворный врач.

- Скажите мне откровенно, - обратился к нему, медленно произнося слова, Пушкин, - каково мое положение. Каков бы ни был ваш ответ, он испугать меня не может. Мне необходимо наверное знать мое положение; я должен успеть сделать некоторые нужные распоряжения.

- Если так, - ответил Арендт, - то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что на выздоровление ваше я почти не имею надежды.

Пушкин кивком головы поблагодарил Арендта, просил только не говорить об этом жене. К заявлению врача о безнадежности своего положения отнесся с невозмутимым спокойствием. Просил врача не подавать одновременно и жене больших надежд.

Арендт обязан был сообщить обо всем Николаю I и, уезжая, спросил Пушкина, не желает ли он передать что-нибудь царю.

Беспокоясь о том, что Данзас может пострадать за участие в дуэли. Пушкин ответил:

- Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне браг.

Арендт пообещал. Уезжая, он сказал провожавшим его в передней:

- Штука скверная, он умрет...

Положение Пушкина было тяжелое. С каждым часом страдания его становились острее и мучительнее. У постели больного неотлучно находился его друг - писатель и врач В. И. Даль, с которым он сблизился во время поездки на места пугачевского восстания.

- Терпеть надо, друг, делать нечего, - сказал ему Даль, - но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче.

- Нет, не от боли стону я, а от тоски... - прерывающимся голосом отвечал Пушкин. - Нет, не надо стонать, жена услышит, и смешно же, чтоб этот вздор меня пересилил, не хочу...

Среди всех страданий Пушкин вспомнил о полученном им утром в день дуэли пригласительном билете на похороны сына Греча.

- Если увидите Греча, - сказал он доктору Спасскому, - поклонитесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.

* * *

С начала до конца Пушкин был удивительно тверд, и доктор Арендт заметил:

- Я был в тридцати сражениях, я видел много умирающих, но мало видел подобного...

Можно ли было спасти Пушкина? На этот вопрос ответили известные советские хирурги.

Через сто лет после смерти поэта, в 1937 году, академик Н. Н. Бурденко сообщил Академии наук, что меры, принятые врачами Пушкина, были бесполезны, а в наши дни даже хирург средней руки вылечил бы его.

Интересно отметить, что научное исследование метода лечения раненого Пушкина проводил ассистент профессора Бурденко, доктор Арендт, потомок лечившего Пушкина Арендта.

Профессор С. С. Юдин писал, что в наше время подобный раненый имел бы пятьдесят - шестьдесят процентов шансов на выздоровление. Но в те годы об операции не приходилось и думать. Лишь через десять лет после смерти Пушкина появился наркоз, а необходимая для брюшных операций асептика - лишь через полвека...

Пушкину, по мнению современных врачей, в его очень тяжелом состоянии нужно было обеспечить максимальный покой и оберечь от лишних разговоров и волнений. Это значительно облегчило бы его муки.

* * *

Библиотека А. С. Пушкина. Фотография.

В. И. Даль. С портрета работы неизвестного художника.

Несмотря на тяжкие страдания, Пушкин сохранил полное самообладание. Подозвав Данзаса, он попросил составить список его неоформленных долгов и довольно твердой рукой подписал этот документ. Доктора Спасского просил вынуть из стола и сжечь какую-то написанную его рукою бумагу.

Пушкин попросил подать ему шкатулку, вынул из нее и подарил Данзасу кольцо - то самое, которое он получил, уезжая в последний раз из Москвы, от Нащокина.