Эдвард Радзинский - Мой лучший друг товарищ Сталин

Глазки-буравчики яростно вспыхнули, будто в них загорелись глаза Хозяина!

— Входить мы имели право, только когда Хозяин нажимал кнопку, и у нас раздавался звонок… Такие кнопки были во всех его комнатах. Сидим. Ждем. Наступило пять часов дня. Ничего. Шесть часов — «нет движения»! Когда он спал, это у нас называлось «нет движения». И вдруг где-то в половине седьмого раздался звонок от наружной охраны: «Зажегся свет в Малой столовой… Есть движение»! Ну, мы все с облегчением вскочили, думаем: слава Богу, все в порядке. Мы уже все на своих местах, все начеку, ожидаем вызова. И… опять ничего! Семь часов — ничего. Восемь часов — вызова нет. Старший «прикрепленный» Старостин говорит мне: «Ты бы пошел, посмотрел». А я ему: «Что я, герой? Ты старший «прикрепленный», ты и иди». Сидим, годим — и ничего! В половине одиннадцатого фельдъегерь привез почту из ЦК. Почту нести Хозяину — это была моя обязанность. — (Ужас в глазках-буравчиках!) — Говорю: «Прощайте, ребята, не поминайте лихом». Подошел я к этой самой особой двери в его коридор, в его комнаты. Постоял у двери, молюсь: «Позвони, Хозяин, позвони!» Нет звонка!.. Я сам открыл дверь! И вошел!.. Обычно, когда входишь в его коридор, надо громко стучать сапогами. Он не терпел, когда шли, как он говорит, «крадучись». Войдя к нему, нельзя тянуться перед ним по стойке «смирно». Он тогда говорил: «Что это ты бравым солдатом Швейком передо мной тянешься?»… И я, громко-громко стуча сапогами, иду по коридору, благо идти недалеко… Самая первая комната, слева по ходу, и была фельдъегерская, мы там оставляли почту. Я зашел в эту комнату, почту положил. Гляжу, дверь из нее в вестибюль почему-то открыта. Через вестибюль я увидел другую, тоже открытую дверь — в Малую столовую… И там, у столика в Малой столовой, смотрю… на полу… лежит… он! Товарищ Сталин! Хозяин! Руки, ноги отнялись! Бросился к нему: «Товарищ Сталин! Что с вами?!» Он… поднял руку! Вот так! — Почти плача, Лозгачев приподнял правую руку. — Хозяин, видно, речь потерял, а сознание еще у него осталось. Слух у него был острый, и он… вот этой поднятой рукой… наверное, звал меня… Я опять: «Товарищ Сталин, что с вами?» Вижу, под ним подмочено, и он левой рукой… поправиться хочет. Я опять ему говорю: «Может, врача вызвать?» А он: «Дз… дз…» — дзыкнул, и слышу — храп… Он захрапел! — Ужас в маленьких лозгачевских глазках, ужас и слезы! — Лежит недвижно в этой луже и храпит. На полу рядом с ним часы его наручные. На столике — бутылка с нарзаном, он, похоже, к этой бутылке шел… Я поднял часы, на них половина седьмого. Половина седьмого — это когда зажегся свет в комнате. Тогда с ним все и случилось. Плохо ему, видно, стало, он свет зажег… Нарзана пошел попить и на часы взглянуть… И упал, а часы, скорее всего, в руках у него были… И с тех пор, значит, тут лежит… Три часа лежит, выходит! Озяб, бедный, в этой луже!.. Я по домофону звоню Старостину, кричу в трубку: «Все сюда! Мигом, быстро!» Они прибегают — Туков, Старостин, Бутусова… Дрожим все! И без слов, молча, перекладываем его на диван. Он не проснулся, не пошевелился, лежит недвижный и храпит. Я шепчу Старостину: «Звони! Звони! Всем звони! Берии, Маленкову, Игнатьеву — всем! Звони! Помрет — и всем нам крышка!» Старостин поднял трубку его телефона с гербом СССР — «вертушку» знаменитую. А она со всеми ними соединена. Звонит сначала нашему начальству — министру госбезопасности товарищу Игнатьеву. Я думал, тот бросится к нам. Но ничего подобного, Игнатьев все выслушал и велел звонить Берии и Маленкову. Старостин звонит Маленкову, сообщает ему все, что случилось: нашли на полу, товарищ Сталин не говорит ни слова, только храпит… Маленков отвечает: «Сейчас сообщу Берии. Ждите». Мы сидим ждем, нет ответного звонка. Прошло целых полчаса, для нас, почитай, вечность! Наконец Маленков перезвонил, говорит, что Берию не нашел, но ищет. Прошел час после нашего первого звонка… Мы сидим — каждая минута дорога! Вдруг умрет — ведь расстреляют! И вот звонит Берия! Старостин трубку мне сует — дескать, ты нашел на полу, ты и рассказывай! Я говорю: «Товарищ Берия, это Лозгачев. У нас ЧП!» Он в своей манере — слушать не стал, сразу приказывает: «О том, что случилось, никому ни слова! Сейчас приедем»… Мы сидим около Хозяина. Малая столовая — комната небольшая, душно в ней. Он похрапывает. Я после каждого храпа счастливый, храпит — значит, не умер, значит, и мы живы! Матрена Бутусова говорит: «Давай перенесем его в Большую столовую, чтобы воздуха ему было больше». Мы из Малой столовой несем его все вместе в Большую, укладываем на турецкий диван. Время идет, и — никого. Только в три часа ночи их машины подъехали. Вошли двое пузатых — Маленков и Берия. У Маленкова были новые ботинки, они скрипели, он снял их и в носках вместе с Берией подошел к кровати… Я докладываю им все подробно, как нашел Хозяина на полу, как он дзыкнул… Но Берия прервал меня: «Ты что это, Лозгачев, панику поднимаешь? Спит товарищ Сталин, крепко спит!» Посмотрел мне в глаза, да так посмотрел! Повторил: «Спит! И ты Иосифа Виссарионовича не тревожь! И нас по ночам не беспокой!» И они… уехали! Опять мы сидим около Хозяина, он храпит, а мы ждем в ужасе, что будет. Только в восьмом часу приехал Хрущев… Следом за ним — врачи. В половине девятого они прибыли… Упал-то он в седьмом часу вечера, четырнадцать часов пролежал без врачей.

И опять на меня уставились маленькие глазки: все ли я понял?

Он продолжил:

— Тут началось! Врачи перепуганные. Еще бы: сколько их тогда арестовали! Глядят на него, дрожат. Им надо его осматривать, а у них руки «на рояле играют» — трясутся. Зубной врач снял с него протезы и от страха выронил прямо на пол… Что тут было! Врач сам чуть не умер. Главный профессор Лукомский говорит: «Надо рубашку снимать, давление измерять». Но сам не может, дрожит. Пришлось мне. Разрезал рубашку и глазком одним на Хозяина посмотрел… тоже боялся… Нет, спит, храпит. Стали ему мерить давление… Тут руководства понаехало очень много. Съехались все члены Политбюро… оно по-новому тогда называлось… Они подходили к дивану. А те, кто рангом пониже, смотрели на Хозяина, не входя, в открытую дверь. У дивана встали самые важные — Маленков и Берия, Ворошилов, Каганович, Булганин, Микоян… Молотова не помню. Мне в дверях стоять велели, чтоб в комнату посторонние не входили. Хрущев почему-то войти не захотел, держался рядом со мной у дверей. Помню, наш министр госбезопасности товарищ Игнатьев приехал, но пройти тоже побоялся, в дверях топтался. Ну все-таки наш начальник, я говорю: «Что вы стесняетесь, заходите». Но он все-таки не вошел… В это время врачи диагноз поставили: удар и кровоизлияние случилось в мозгу. Отлегло от сердца — значит, нас не посадят… Тогда же, утром второго марта, привезли Светлану, потом приехал сын Василий. Василий был, как часто случалось, подшофе. Подошел к кровати, посмотрел на отца и ушел к ребятам — чекистам. Там шумел в служебном помещении — дескать, отца убили, мол, что вы смотрите, арестовывать надо! Но кого арестовать — не сказал. Пошумел и уехал… Светлана долго сидела. Потом каждый день приходила. Все эти дни Хозяин в бесчувствии лежал. А я в дверях стоял. Иногда он стонал. Однажды открыл глаза и посмотрел осмысленно. Тогда Ворошилов закричал: «Товарищ Сталин, мы здесь, твои верные друзья, твои соратники! Как ты себя чувствуешь, дорогой?» Я тотчас бросился в комнату. Гляжу из-за плеча Ворошилова на Хозяина — может, распоряжения какие будут. Но Хозяин… закрыл глаза и опять заснул. Потом руководство разъехалось. Говорят, уехали в Кремль в его кабинет… На следующий день 3 марта опять приехали к постели, потом опять в Кремль, в его кабинет. И так каждый день…