Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

Засыпая, бредит; в бреду часто называет цифры.

Помимо изжоги, его мучает теперь икота. Она становится все продолжительнее.

Температура перемахнула за 38; пульс очень частый, до 140, с перебоями.

Ему дают шесть капель строфанта, впрыскивают кофеин и камфару, ставят компрессы на спину и на грудь. Он пьет также понемногу нарзан с шампанским и миндальное молоко – тоже как лечебное средство.

Доктор Никитин выслушивает его: сердце расширено, воспаление в левом легком дальше не пошло, в правом боку ниже лопатки какие-то посторонние шумы.

Будучи в сознании, погружен в себя, очевидно, думает о смерти, но, похоже, все еще надеется: «Может быть, умираю, а может быть… буду стараться…» – это он Черткову и Сергею Львовичу.

Сергей Львович, тихо сидя в сторонке, наблюдает, как отец, полагая, что остался наедине, лежит с закрытыми глазами, глубоко задумавшись, изредка выговаривает отдельные слова, выдавая волнующие его мысли, в которые погружен в эти минуты (такое бывало с ним и в здоровом состоянии). «Плохо дело, плохо твое дело…», – слышит Сергей Львович. Но следом: «Прекрасно, прекрасно». Потом вдруг открывает глаза и, глядя вверх, громко произносит: «Маша! Маша!» («У меня дрожь пробежала по спине, – рассказывает Сергей Львович. – Я понял, что он вспомнил смерть моей сестры Маши, которая была ему особенно близка. Маша умерла тоже от воспаления легких в ноябре 1906 года.) Когда ему дают пить, он отказывается: «Не хочу теперь, не мешайте мне». «Он, вероятно, продолжал думать о смерти», – пишет Сергей Львович.

Доктор Маковицкий свидетельствует: «Видно, что сам Л.Н. надеялся преодолеть болезнь. Видно было и то, что желал выжить, но и за все время болезни ничем не показал обратного, т. е. нежелания, лучше сказать – страха смерти».

Проблеск. 5 ноября 1910-го

Жар ночью невысок, к утру и вовсе падает, весь день – t° 37,0. Но сильная одышка, плохой слабый пульс. В течение ночи больной возбужден, бредит, мечется в постели. Днем чувствует себя покрепче, иногда садится, спустив ноги с кровати, и сидит так довольно долго. Пьет мало: мешает икота. Выслушивание показывает, что воспаление в легком дальше не распространилось. Сердце работает с расстройствами ритма.

В этот день приезжает Григорий Моисеевич Беркенгейм, привозит лекарства, разные приспособления для ухода за больным, кислород. Он энергично принимается за уборку помещения. Проветривает соседнюю комнату, туда переносят Льва Николаевича, тем временем проветривают и убирают комнату, где он постоянно находится.

За день больному сделано две инъекции дигалена, три – камфары, одна – кофеина. Температура вечером – 37,4.

В сравнении с предыдущим днем Лев Николаевич меньше горит, меньше бредит, на изжогу не жалуется, дыхание свободнее, движется легко. Среди окружающих – оживление, все поддерживают, ободряют, обнадеживают друг друга.

Но вечером он снова начинает медленно водить руками по груди, притягивать и отпускать одеяло – «обираться», иногда быстро водит рукой по простыне – будто пишет.

«Есть много людей на свете». 6 ноября 1910-го

Под утро – резкое ухудшение. Пульс слабый, частый, с большими перебоями. За ночь впрыснули два шприца камфары. Утром – t° 37,2. Большая слабость, одышка, икота. Врачи замечают пролежни – на крестце, на левом колене. Утром ему снова вводят дигален, камфару.

Приезжают давние знакомые – доктора Щуровский и Усов. Они осматривают, выслушивают больного. Толстой их не узнает, спрашивает: «Кто эти милые люди?»

Выводы врачей неутешительны.

Около двух часов дня Лев Николаевич вдруг возбужденно приподнимается, садится на постели и, обращаясь к присутствующим, громко произносит:

– Вот и конец!.. И ничего!..

Он бледнеет, дыхание становится все прерывистее. Ему делают укол камфары, – краска снова появляется на его лице, дыхание выравнивается.

С ним остаются дочери, Татьяна и Александра. Он неожиданно сильным движением садится на постели. Александра Львовна бросается к нему – поправить подушки, он ее отстраняет. Произносит твердо и внятно:

– Только одно советую вам помнить: есть много людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва.

Он тяжело дышит. Лицо посинело. Нос заострился. Ему дают кислород, вводят камфару, от икоты кладут на живот мешок с горячей водой.

Он что-то говорит в забытьи, часто невнятно, иногда вдруг вполне осознанно.

Перед полуночью снова резко садится: свесив ноги, тяжело дышит, стонет. Произносит, задыхаясь:

– Боюсь, что умираю.

Его снова укладывают. Откашливается, проглатывает мокроту.

– Ах, гадко!

Дыхание – более 50 в минуту. То ли позабывшись, то ли в ясном бодрствовании (в зависимости от этого и смысл меняется), говорит:

– Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое.

И еще – громко, убежденно:

– Удирать, надо удирать!

Тогда же, около полуночи, Толстой подозвав Сергея Львовича – «Сережа!», говорит что-то невнятно. Сергей Львович не понимает – что именно, но Маковицкий разбирает и записывает:

– Сережа… истину… я люблю много, я люблю всех (или все они)…

Маковицкий записывает следом еще несколько фраз, услышанных им в эти минуты (перед полуночью): «Как трудно умирать! Надо жить по-Божьи» или «Парфина не хочу» («парфина» вместо «морфина» – доктор Усов советует ввести морфин, чтобы подавить икоту и помочь Толстому заснуть).

У Маковицкого и Сергея Львовича некоторое разногласие по времени в записи последних произнесенных Толстым слов.

Татьяна Львовна – она тут же, рядом – свидетельствует определенно:

«– Сережа! Я люблю истину… Очень… люблю истину.

Это были последние его слова».

Последняя остановка. 7 ноября 1910-го

Из последней записи доктора Маковицкого: